Елена Блонди - Татуиро (Daemones)
Картинка настолько яркая, что Витька сказал неуверенно:
— Новые знания? Ты хочешь сказать, что там, наверху, Мастер Света?…
Тихий смех погладил полумрак комнаты. Девушка встала, плавно, по-змеиному прогибаясь, приблизила лицо к самым его глазам:
— Сказки… Сссказки!
И пошла по комнате, поправляя волосы, проводя рукой по бедру, касаясь стола, спинки стула, поворачиваясь на ходу и отдаляясь, и снова закручивая непослушные гладкие волосы, что все выскальзывали, струились по спине, отливая темной медью в свете луны.
Какой луны? Она ведь давно уже снялась с крыш и стояла сейчас на другой стороне, вон, в полуоткрытую дверь спальни видно, лежит голубой блик на углу старого серванта. Но свет был, как взгляд, что неотступно следит за движениями, за волосами, что становились пышнее и закручивались кольцами, за телом, сначала тонким, с узкими бедрами, а после, через минуту, незаметно перетекающим в другое женское тело: развернутые крепкие плечи, глубокая ложбинка на сильной спине. Чтоб после — размыть смуглоту, через яркий египетский загар, — к светлой коже, по которой прямые волосы цвета карамели и худенькие плечи…
Закаменев, Витька лишь иногда успевал отмечать, искрами в пустой голове — Наташа, Лада, Ноа. Ноа? И снова Наташа, но уже другая, степнячка-воровка. И Лада…
А потом она присела на стул, выпрямив спину, сложила руки на гладком столе и отвернулась. И Витька, через укол в сердце, увидел край щеки и короткий нос, он знал, на нем есть немного веснушек, а имя забыл, забыл, дурак, имя, а ведь и спать не мог! И волосы по спине от движения распахнулись в две стороны, легли толстыми пушистыми косками.
Он, мокрый от напряжения — вспомнить! Вспомнить!! — открыл рот, протягивая руку, — удержать, пока не изменилась, не ушла снова туда, в прошлое, когда учителя и продленка, а он и спать не мог из-за нее, серьезной, с пухлыми губами, а потом подсмотрел, в школьном саду, в заброшенном сарайчике, куда подкрался на гогот и ее тихий плач… И несколько лет потом снова не спал, вскидывался ночами, от того, что не смог, не смог ее защитить! И уехала… А теперь даже имя забыл… Крикнуть хоть что-то Ноа, чтоб не менялась больше! Остановилась и позволила — вернуть и сделать, что не смог тогда, в проклятом шестом классе.
Но женщина в лунном свете текла, как течет время, менялась. И в повороте, вместо круглой щеки, вдруг, затрещиной, крепкой и острой — черный рот на белом без крови лице и закрытые от этого мира глаза… Даша…
— З-змея! — крикнул с ненавистью, и подавился, переглатывая пересохшим горлом.
Открылись темные продолговатые глаза — уже не на лице Даши, потек, складываясь в улыбку, рот.
— Ты выдержишшшь… Это — женское. Просто знания — о них. Нужны тебе.
Он вскочил, рванулся. Память тут же метнулась из головы в ладони, рассказывая, как держал эту шею, давил, управлял, летел… Вниз летел…
Позволил ладоням впереди себя, к ее шее, подгоняя ненавистью — к себе, и к ней, что вытаскивала из памяти самое-самое. И она подалась к нему, раскрываясь. Прижалась, позволяя и одновременно прилипая, срастаясь, утончая женское тело, покрытое ярким узором, вытягивая его. По животу, груди, пояснице. Задышала в такт, шоркнула головой по груди.
Вернулась…
Покачиваясь, Витька стоял посреди комнаты. И два света поддерживали его — голубой из двери спальни, что будто гладил по глазам, успокаивая «я здесь, я луна», и — медный, от которого пощипывало спину, — все слабее и слабее, по мере того, как терял он интерес заглядывать через окно в этот мир и уходил, уползал туда, в пещеры Витькиных снов.
Поводя плечами, будто стряхивая налипшую паутину, Витька пошел к родному свету луны, в проем, к смятой постели, не оборачиваясь. Шел медленно, боялся упасть на ослабевших ногах. Руки держал на отлете, — не касаться рисунка, что растекся по коже.
Лег. Вытянулся. Закрыл глаза. И тогда пришла одна мысль, из одного слова. Приказ. Заснуть! За-снуть!!
Послушался.
11. ДАРЬЯ-ДАША
Чашка была дурацкая и удобная. На перламутровых толстеньких боках розовые и сиреневые кляксы. И неуместная среди переливов картинка — красные клубники с листочками. Как на детсадовском шкафчике.
Витька вертел в руках, наклонял осторожно, следя, как подступает к самому краю темная горячая жидкость. Собирался с мыслями. А на листочке зелененьком, вон, даже жучок нарисован. Крошечный такой, сразу и не заметишь.
— Я, Витя, жду…
Вздохнул, поставил чашку на чистый стол, даже скатерка свежая, крахмальная. С пола все убрано, выметено, блестит он в зимнем солнце, умытый радостной влажностью. Поднял глаза.
Дарья Вадимовна сидела напротив. Подкрашенные глаза и губы, уложенные тщательно волосы. Где-то там в них шпильки, работают, держа пышный начес. Одна все еще, наверное, валяется на камне двора. Только она и помнит, что было ночью.
По смуглой шее в вырезе блузки блестит тонкая золотая цепочка. «Чепочка», вспомнил Витька дедово, когда тот, посмеиваясь, глядел, как наряжается бабка ехать «у город». И «кохта», что надевала бабка, тогда еще не старая женщина, была похожа на эту, что застегнута позолоченными турецкими пуговками на крупном теле Дарьи Вадимовны. «У город»… А городом был райцентр, два десятка домов, магазины, парк с чахлыми деревьями вокруг гранитного обелиска со звездой.
Хозяйка поправила ворот, и Витька поспешно отвел глаза и стал смотреть на ее руки, держащие чашку. Поменьше, чем его с клубниками и — просто чашка.
Прокашлялся.
— Дарья Вадимовна… понимаете… Дело в том. В общем, пропали деньги у меня. Все. И паспорт тоже. И фотоаппарат. Может вы подождете, я свяжусь с Москвой, мне вышлют сразу же.
— Так… — крепкие пальцы с тоненькими кольцами морщин на суставах повертели чашечку. Солнце лизнуло вишневый маникюр. Интересно, вкусно ли, подумал Витька, солнцу вкусно ли пробовать цвет?
— Я так понимаю, уезжать пока не хотите? За первую неделю у вас заплочено, претензий не имею. Но вчера, уж простите, может в столицах у вас так принято, рюмку разбили, скатерку я выкинула, отстирать разве ее, пятна уж не знаю, чем насажали. И завтрак принесла, как всегда. Меня сейчас Николай Григорьич в город повезет, я вот хотела вас спросить, может билет вам надо взять…
— Дарья Вадимовна! Вы и не слышите меня? — он смотрел на сжатые губы в помаде, узкую юбку и сапожки с меховой оторочкой, на длинную дубленку, повисшую в кокетливом обмороке на спинке стула, — обокрали меня! В вашем доме обокрали! Я, конечно, сам…
Но повиниться хозяйка ему не дала, поспешила сама, пока не договорил:
— Ах, в моем доме? Это я, что ли, блядей вожу к порядочным людям! Предупреждала ведь! Говорила! Забыл, да? Пока валялся тут, во пьяни, я уж и уборку и порядок.
