Олег Лукошин - Наше счастье украли цыгане
Всегда готова.
ЕЩЁ ОПОЗНАНИЕ
Первым, кого я увидела в отделение, оказался председатель колхоза. И это сразу же напрягло.
Вытянув ноги, закинув руки за голову, Елизаров сидел на одном из двух стульев в предбаннике — коридорчике перед кабинетом участкового. Увидев меня, торопливо изменил фривольную позу на более степенную и неумело попытался добавить в колючий взгляд некое подобием тепла и участия. Было заметно, что давалось ему это преображение непросто.
— Здравствуй, Света! — кивнул он устало.
— Здрасьте, — отзыв рассеянный, энергетику оппонента отражающий.
Я испытала вдруг к председателю неконтролируемый и фактом этим неприятно смущающий всплеск неприязни. Отец? Этот самодовольный усатый мужик с высокомерным колючим взглядом? Да ну на фиг!
Дверь в кабинет открыта — сделав несколько шагов по коридору, я смогла разглядеть, что тот пуст. Рабочий стол пропавшего участкового Кондакова с печатной машинкой и парой папок на нём, ещё один стол в самом углу — старшины Маслова, три или четыре стула, открытая форточка.
Сам Маслов, появившийся в отделении вскоре вслед за мной, присутствию Елизарова не удивился. Они даже не поприветствовали друг друга — видимо встречались на дню. Видимо, так всё задумывалось. Прикосновением к плечу, Федя дал мне понять, что идти следует через чёрный вход во двор. В подсобку — как и в предыдущий раз.
Делать нечего — пошла.
Я почти не удивилась, когда Маслов прибыл ко мне снова. И не только Алёшино предсказание тому причиной. Само по себе понятно, что раз завертелось такое дело — с трупами и пропажами — то не раз мне ещё придётся давать показания.
По дороге спрашивала у Маслова про Кондакова — тот лишь многозначительно вздохнул и так же многозначительно пожал плечами. Не знает — верю.
В подсобке, куда за нами двинулся и расправивший чресла передовой председатель Елизаров, оказалось тесновато. Меня поджидала целая компания. Тётка в белом халате — она мило, явно пытаясь расположить к себе, улыбнулась — и два мужика в униформах. Какая-то странная, не милицейская. Память тут же выдала нарезку сцен из советских детективных фильмов и, хоть были они просмотрены в большинстве своём в чёрно-белом варианте, по телевизору, тёмно-коричневый цвет этой формы телевидение испортить не могло — потому что примерно такой же на экранах телеприёмников она и представала. Прокурорская — и к бабке не ходи.
Какая честь!
Вошедший в комнатёнку последним Елизаров чересчур громко закрыл за собой дверь. И в этот момент, обернувшись на него, а потом вернув голову в исходное положение, я заметила, что в комнате находится ещё один человек. На столе, под белой простынёй.
Неужели снова?
— Это Кондаков? — почти вскрикнула я.
— Кондаков? — буквально подскочил ко мне один из прокурорских. Тот, что помоложе. А второй постарше, поизношенней. — Что вы знаете о его исчезновении?
— Так это он?
— Это не он, — обняла меня за плечи добрая тётенька в белом халате. — Но от тебя, Светочка, жизненно требуется, чтобы ты опознала этого человека.
— По нашему подозрению, — вступил в разговор и прокурорский постарше, он здесь явно верховодил, — этот человек может быть одним из тех, кто совершил против вас противоправные действия насильственного характера. То есть был вторым насильником. Вы готовы приступить к опознанию?
— Не готова, — сморщилась я жалостливо. — Я маленькая. Меня должен сопровождать взрослый.
— Что там с дедом? — спросил старший прокурорский у Елизарова.
— Деда везут, — отозвался тот из своего угла. — Скоро будет.
— Подождём деда? — вновь спросил меня товарищ из прокуратуры. — Или начнём?
— А в прошлый раз я без деда на опознании была. И никто ничего не сказал. А это нарушение, наверное.
— Вы хотите изменить свои показания? — это молодой уже.
— Да нет, — взглянула я на него искоса. — Я так.
— Дедушку подождём, Светочка? — ласково спросила медичка.
Времени подумать не было. С дедом, без деда — какая собственно разница?
В груди, однако, извивался червь недовольства и звал к сопротивлению.
— А почему товарищ председатель здесь? — спрашивала я у всех сразу. — Разве ему можно?
— Товарищ председатель вызвал следственную группу из района, — ответил мне Федя Маслов. — Он представитель власти.
— Вообще-то председателю действительно лучше выйти, — высказался вдруг старший прокурорский. — Вы не могли бы?.. — обратился он к Елизарову.
— Да-да, конечно, — закивал тот, но опять-таки высокомерно и колко. — Я думал, мне тоже надо…
И, повернувшись, открыл перед собой дверь.
— Александр Геннадьевич, — ляпнула я ему в спину, — а мама приветов не передавала. Никому. Ни вам, ни остальным. Я даже не знаю, что на неё нашло. Столько лет в деревне не была, и даже приветы передать не захотела. Ну да вы её не вините, знаете ведь, какая она. Хотя мне кажется, что она не просто так, что обиды какие-то у неё остались. У меня бы остались… В общем, я чего сказать хочу: вы бы смогли в отцовстве признаться? Я не про конкретный случай, я абстрактно. Вот, допустим, у вас ребёнок обнаружился, и вам надо решение принимать — смогли бы? То есть, духу бы хватило? Вот что интересно.
Он ответил не задумываясь и словно не удивившись вопросу, чем немало озадачил меня:
— Конечно смог бы, Светлана! Я не тот, кто отказывается от собственных детей.
Это «Светлана» из его уст — такое неожиданное, пылкое, трогательное — почти обожгло меня. В сущее мгновение этот человек предстал передо мной в другом свете — ну, или не явно предстал, а только образ, фантазия о нём другом явились в моё разгорячённое воображение: он стойкий, сильный такой, немногословный, суровый, он зачал меня в потную безлунную ночь на стоге сена и все эти годы ждал подтверждения от запаниковавшей возлюбленной в том, что именно он автор рокового вброса, именно он отец детёныша…
Голова моя закружилась, я испытала острое желание броситься к нему на грудь и заорать на весь мир «Папа! Папочка!», но в следующее мгновение всё улетучилось.
— Актрисой вырастет, — с нехорошей улыбкой, словно цинично оправдываясь за меня и себя, за тот многозначительный и обнажённый разговор, что случился между нами, выдал председатель в пространство. — Вся в мать.
И вышел наружу.
«А вот и не актрисой, а писательницей!» — хотелось крикнуть ему вслед. «Актёры — глина, а писатели — боги».
Глупость, всё глупость. Молчи и забудь. Не то мгновение.
Но злость была огромной. Бурлила.
— Снимайте простыню! — почти крикнула я прокурорским. — Чего ждёте?
