Скарлетт Томас - Наваждение Люмаса
За кухонным окном постепенно темнело, и я посмотрела на часы. Пятый час. У меня в спальне есть настольная лампа, я пошла за ней, принесла, воткнула в розетку за диваном и поставила на подоконник. Так-то лучше. Теперь свет можно направлять прямо на страницы книги. Одна лампа слишком много электричества не сожжет, ведь правда?
Около половины пятого я услышала, как внизу хлопнула дверь, и за этим последовало нестройное позвякивание велосипедного звонка, которым Вольфганг цеплялся за стену, поднимаясь по лестнице. Мне ужасно хотелось дочитать книгу, но глаза уже слезились от напряжения, и к тому же я несколько часов кряду ни с кем не разговаривала. Поэтому, когда несколько минут спустя в мою дверь тихонько постучали, я крикнула, что дверь открыта, и поднялась, чтобы сварить кофе.
Вольфганг вошел и неловко пристроился за кухонным столом.
— Как прошел день? — спросила я, хотя мне следовало угадать ответ по его позе.
— Ха, — сказал он и обхватил голову руками.
— Что такое?
— Для чего нужны воскресенья? — спросил он. — Ну-ка, скажи мне.
— Ну… Для посещения церкви? — предположила я. — Семейного уюта? Занятий спортом?
На плите зашипел кофе, и я сняла его с огня. Налила нам по чашке и уселась за стол напротив Вольфа. Предложила ему сигарету и зажгла одну для себя. На мои догадки про воскресенье он ничего не ответил, поэтому я попыталась придумать еще варианты. Помимо собственной воли, я без труда перенеслась в мир мистера Y и собрала в голове наполовину законченные картинки из детских раскрасок, на которых женщины в узких длинных юбках гуляют по паркам, дети играют в обруч и семейства отдыхают на морском побережье с зонтиками от солнца и игровыми автоматами — хотя, кажется, игровые автоматы появились только в начале двадцатого века. Это такой дневной воскресный мир, мир «после церковной мессы», в котором я еще не вполне освоилась. Я попыталась мысленно выбраться из 1890-х годов.
— Для секса? — предложила я альтернативную версию. — Для чтения газет? Похода по магазинам?
— Ха, — снова ответил Вольф и отхлебнул из чашки.
— Что произошло? — спросила я.
— Выходные с семьей Кэтрин, — произнес он с изрядной долей отвращения в голосе.
— Ну, наверняка было не так уж и плохо, — сказала я. — Куда вы ездили?
— В Сассекс. Загородный дом. Это было не просто плохо, а ужасно…
— Почему?
Он вздохнул.
— С чего начать?
В голову пришла «Одиссея».
— Попробуй с середины, — предложила я.
— Ага. С середины. Ладно. В середине я сбил собаку.
Я не смогла удержаться от смеха, хотя, конечно, в этом не было ничего смешного.
— С ней все в порядке?
— Хромает. — Вольфганг был явно расстроен.
Я отхлебнула кофе.
— Как же ты ее сбил?
Вольфганг не водит машину — поэтому у него велосипед.
— В… Как это называется? Забыл слово…
Вольфганг любит вот так прикинуться. Он говорит по-английски лучше, чем большинство студентов-филологов в университете, но иногда принимается подыскивать слова, как сейчас, играя на своем иностранном происхождении, чтобы придать особого драматизма, а то и трагичности истории, которую рассказывает. Меня такое его притворство ничуть не раздражает, а даже веселит. Но это вовсе не означает, что я не знакома с механизмом этого трюка.
А он все продолжал:
— Это было такое… Похоже на маленький трактор.
— Ты сбил собаку родителей своей девушки «маленьким трактором»?
— Нет. Ну, да. Но ты мне все-таки скажи, как называется маленький трактор?
— Боюсь, никак не называется. Что на нем делают?
— Стригут траву.
— А! Газонокосилка.
Вольф посмотрел на меня как на дурочку.
— Газонокосилку я знаю, — сказал он. — Ее нужно толкать. А на этой штуке надо сидеть.
— А, понятно. То есть это такая газонокосилка, на которой сидят. О, господи. Как же такие штуки называются? — Я ненадолго задумалась. — Думаю, это просто газонокосилки, на которых сидят. А как родители Кэтрин это называли?
— По-моему, они называли это «косилка». Но я был уверен, что есть какой-то другой термин.
— Боюсь, что все-таки нет. Ну, и что же ты делал на косилке?
— Отец, мистер Дикерсон, загнал ее в такое место, откуда не развернуться, и хотел, чтобы «большой сильный парень» вырулил на ней на середину двора.
Я засмеялась от мысли, что кому-то пришло в голову назвать Вольфганга «большим сильным парнем». Ему ни одно из этих трех слов не подходит.
— Да уж, — обиделся он. — Очень смешно.
— Извини! Ну, и что у Кэтрин за семья?
— Богатая. Торгуют коврами.
— А с Кэтрин что-нибудь светит?
— Мне? — Он пожал плечами. — Кто знает?
Вольф встал и взял с полки бутылку сливовицы. Налил себе большой стакан, предложил налить и мне, но я отказалась.
— Ну, — сказал он, усевшись обратно за стол. — А как поживает твое проклятие?
— Мм… Ты умеешь хранить секреты?
— Ты же знаешь, что умею. И к тому же я уже говорил тебе, что мне наплевать, если я стану еще более проклят, чем был.
— Не думаю, что ты станешь проклят просто от того, что я тебе об этом расскажу.
— Так что же это? Какая-то вещь?
— Книга.
— А, горе от ума, понимаю!
— Да нет, тут дело не в этом, — сказала я. — Это роман. Думаю, проклятие — это всего лишь предрассудок. Но книга очень редкая и, вероятно, очень ценная — хотя мой экземпляр испорчен и, боюсь, уже ничего не стоит.
— Ты купила ее в пятницу?
— Да. Практически на все оставшиеся деньги.
— Что — такая уж прямо редкая книга?
— Очень редкая. — Я рассказала Вольфу о том, что во всем мире не осталось экземпляров «Наваждении» — если не считать того, который хранится в немецком банковском хранилище. — Иметь такую книгу у себя дома все равно удивительно — даже если она испорчена. Ее написал тот автор, о котором я пишу диссертацию, — Томас Люмас. Возможно, я единственный человек в мире, который напишет работу о самой книге, а не о загадках, которые ее окружают. Да ее и читали-то за целый век, кроме меня, наверное, только несколько человек.
Я говорила все быстрее и быстрее, но тут Вольф меня перебил:
— И в чем же состоит проклятие?
Я уставилась в стол.
— Всякий, кто ее прочтет, умирает.
Книга по-прежнему лежала на диване, где я ее оставила, и я заметила, как внимательный взгляд Вольфа двинулся по комнате и остановился на ней. Он встал и подошел к дивану. Но вместо того чтобы взять книгу в руки, он просто стоял и смотрел на нее, как на музейный экспонат. Мне вдруг подумалось, что на самом-то деле он очень даже боится проклятий — так сильно, что даже не желает прикасаться к книге. Но потом я поняла, что, видимо, это было всего лишь почтение к ее возрасту и антикварности. Вольф не боится проклятий — он ведь сам сказал.
