Рэй Олдридж - Сумеречное вино
И они выздоровели, ведут нормальную жизнь. Никто об этом не догадывается, если только они сами не проговариваются. Я показывал эти статьи друзьям, и смеялся, наливая очередной стакан.
У меня давненько не было повода просмотреть эти вырезки, но я уверен, что они все ещё где-то на борту.
Мелкие брызги орошают палубу, оставляя на моих губах вкус соли. Звук бушующих волн уже больше походит на грохот. Я по-прежнему считаю, что это просто немного заблудившийся сирокко, несущий пыль и призраков из Северной Африки.
Не знаю, почему мои мысли постоянно возвращаются к привидениям. Я вообще-то не верю в этих бедных, печальных существ… Но я не могу не думать о них. Такое уж это посещаемое духами место. Так много поколений боролось здесь перед смертью… Хотя не думаю, что причина в этом. И не в античных преданиях, и не только в невообразимом количестве костей, слоями устилающих островки и морское дно. Нет. Слишком много зверств, убийств, предательств произошло здесь. Слишком много агоний — того сорта, что порождают призраков, в отличие от обычного спокойного ожидания смерти, как избавления от земных хлопот. Верующие знают, о чём я говорю.
Пошатываясь через шумную тьму, я вспомнил почему-то небольшую историю, которую рассказал мне несколько лет назад один греческий капитан каика. Я ждал тогда на Корфу своих нанимателей, группу молодых немцев (самая неблагодарная работка в Средиземноморье это подобные туристы, чревато кораблекрушениями или арестом судна, позвольте вас заверить), и завязал знакомство с критским контрабандистом Деметриосом.
Мы сидели на шкафуте[9] его каика, поглощая остатки его баранины и моего узо. Он чистил свой револьвер, огромный древний «Уэбли». Деметриос занимался контрабандой всего, что было выгодно: гашиш, антиквариат. Белые рабы, насколько я знаю. Не могу представить, что за дела привели его на Корфу. Никогда не приходило в голову спросить, хотя мне было интересно.
— Значит, ты не веришь в призраков, а? — Деметриос прищурился через ствол «Уэбли», направляя его вверх, чтобы поймать свет заходящего солнца. Греки все выглядят так, как будто наняты на просмотре гениальным режиссёром. Деметриос не был исключением. Кудрявая борода под черной шапкой волос, белые зубы, тёмная обветренная кожа, грудь колесом, удивительно красивые глаза.
— Нет, — ответил я.
— Может это и так, — сказал он. — Или, возможно, твой скептицизм защищает тебя. Кто знает? — В его словах мне послышалась нотка жалости, что вызвало во мне некоторое неприятие.
— А ты? Ты веришь?
Он рассмеялся. — Я грек.
— И это всё? Нет ли причины получше? — Моя раздражение вылилось в слегка насмешливый тон, о котором я тут же пожалел. Деметриос нахмурился и щёлкнул затвором револьвера.
— Множество причин, да, — сказал он мрачно, бросая на меня ставший вдруг враждебным взгляд.
Я немного испугался; честно говоря, даже больше, чем немного. Чтобы скрыть свою растерянность, я снова наполнил наши бокалы последним узо. Удивительно, как много трудностей в жизни, больших и малых, можно преодолеть таким образом.
Это вновь сработало. В Греции принято провозглашать тост человеку, который угощает вас выпивкой. Иное поведение считается непростительной грубостью, и хотя Деметриос был преступником с руками по локоть в крови, его манеры оставались безупречными. Он поднял свой стакан, и обратился ко мне: — Хочешь, я расскажу тебе о своей встрече с морской нимфой?
— Да, пожалуйста, — сказал я, без тени снисходительности на сей раз. Писатели не должны упускать возможность собрать материал, пускай литературная деятельность и не принесла мне никакого заметного успеха.
— Ладно, слушай. — Он прислонился к фальшборту и отложил револьвер в сторону.
* * *
— ЭТО случилось несколько лет назад, — начал он. — Где я был, что сделал… это не важно. Вот что имеет значение, скажу я тебе: кровь тогда окрасила корпус моего корабля. Ржавчина покрыла его, как твою старую ванну — но, то была людская кровь, не кровь металла.
Меня несколько покоробила эта критика «Олимпии», но он уже продолжал, не обращая на меня внимания, потерявшись в нахлынувших воспоминаниях.
— Я был один, единственный выживший. Недостойный сего, недостойный; величайший позор для капитана потерять своих людей и цепляться за собственную жизнь. Величайший позор. Была ночь, и мистраль кричал мне в уши. Убийственный ветер терзал остов моей шхуны, так что она никогда уже не стала прежней, и я вынужден был отправить её на слом. — Он выглядел печальным, и, возможно, его грусть была более искренней, чем при воспоминаниях о сгинувшем экипаже.
— Мое отчаяние тогда было глубоко, как море. Я думаю, это важно. Я думаю, что она приходит только к мужчинам, которые окончательно потеряли всякую надежду; я думаю, что она предлагает своего рода искупление, последнюю милость осужденному.
— Она?
— Призрак, морская нимфа. Или богиня. Или демон. Кто знает? Так или иначе, вот что я полагаю: она приходит только к отчаявшимся. Есть такие, которые утверждают, что видели её, и вовсе не в безысходный момент. Но они врут. Не всякий решится открыть, что за раны язвят его сердце.
— Я был безумен на протяжении нескольких часов. Я плакал, я выл, я бредил — выкрикивая имена моих друзей, как будто они могли услышать меня, гниющие в канаве, куда турки сбросили их.
— Она пришла, когда я почти ослеп от слёз и ножей соленых брызг; когда опасно накренившаяся шхуна стала почти неуправляемой, на волосок от того, чтобы перевернуться.
— Я был все равно, что мертвец.
— Но в непроглядной тьме разлился свет, мягкий золотистый свет, такой же странный, как сияющее полуночное солнце. И волны замедлились… а затем застыли. Море выглядело как одна из тех плохих картин, которые любят покупать английские туристы, с названиями вроде «Бури» или «Кораблекрушения», со вставшими на дыбы зелеными светящимися волнами, подобных подтаявшим, а затем замороженным ирискам.
Он сердито посмотрел на меня, как будто ожидая с моей стороны скептической усмешки, но встретил лишь мягкий, внимательный взгляд Наблюдателя, моей излюбленной маски в таких случаях.
— В тот момент я определённо решил, что рехнулся; я подумал, что, возможно, мы уже идём ко дну, и это предсмертные видения, наполнившие мой мозг в расщелине между жизнью и смертью. Может быть, всё кончено, и мы плавно опускаемся в безмолвии…
— Она появилась, как будто вышла из двери в море. Она встала на одну из этих замороженных волн, так же близко ко мне, как я к тебе.
