Виталий Вавикин - Дети ночных цветов. Том 2
Гвен осторожно села на диван, чтобы не разбудить брата, и какое-то время бездумно смотрела на экран, слушая рев мотоциклов и смех безумных гонщиков, затем подумала: «На кой черт я это смотрю?» – и выключила телевизор.
– Я все-таки дождался тебя, – сонно сказал Томас, открывая слипающиеся глаза.
– Спи, – бросила ему Гвен, укрывая одеялом.
– Не могу, – Томас зевнул и начал рассказывать о своем сне. – Ты ведь знаешь, что я боюсь его.
– Знаю, – Гвен потрепала его за волосы. – Но теперь я здесь, так что спи.
– А ты разбудишь меня, если увидишь, что мне страшно?
– Конечно, разбужу, – заверила она, хотя с трудом представляла, как сможет понять, что он боится во сне.
«Главное, что Томас верит в это», – подумала она, однако сомнения и тревоги все равно остались. «Ему всего шесть. Что могло его так напугать? Какой-нибудь фильм? Но разве фильмы пугают пустотой и тишиной? А эта темнота? А дверь?»
Томас заснул, но Гвен еще долго смотрела на него, словно действительно пыталась понять, что ему снится. «А что если с ним начнет происходить то же, что и с матерью?» Она попыталась прогнать эти мысли, но у нее ничего не вышло. Аппетит пропал. По дороге в отель Гвен только и могла думать, что об ужине, но теперь ей нужно было скорее пиво или таблетка успокоительного. Воспоминания, дурные предчувствия. Иногда ей даже начинало казаться, что болезнь матери может передаться не только Томасу, но и ей самой. Что они будут делать тогда? Гвен сделала себе бутерброд, заставила себя поесть и легла спать.
Утром, она не стала будить Томаса, зашла в кафе и договорилась с Осторе, что если ее брат не придет к девяти часам завтракать, то нужно будет кого-нибудь послать к нему и напомнить о еде. Автобус до Честона опоздал на пятнадцать минут, и Гвен всю дорогу нервничала, что не успеет вовремя на работу. Парфюмерный отдел, в который ей удалось устроиться, был лучшим, что подворачивалось за последний год, и терять это место крайне не хотелось, особенно если учитывать, что здесь наконец-то удалось завести друзей. Гвен, по крайней мере, надеялась, что удалось.
Одну из них звали Мэдди Ламберт, она была почти одного возраста с Гвен и работала в соседнем отделе, другого звали Кейн Вебер, он был старше Гвен почти вдвое, и именно ему она была обязана своей новой работой. Вебер, кстати, и предложил ей помочь устроить Томаса в школу. Предложение это было сделано крайне осторожно, ненавязчиво, но все равно вызвало у Гвен недоверие, заставив Вебера выдать место своей работы.
– Отдел социальной защиты? – она нервно облизнула губы. Страх вспыхнул с такой силой, что у нее онемели ноги. – Я думала, что вы… Думала, что… – Гвен хотела встать, но не могла.
– Не бойся, – попытался успокоить ее Вебер. – Я не причиню тебе вреда.
– Вот как? – Гвен нервно поджала губы, ругая себя за чрезмерную доверчивость. «Я рассказала ему все! Все, черт возьми!» – О чем я только думала?!
– Тебе нужно было выговориться.
– К черту! – Гвен снова попыталась подняться.
Бежать! Снова бежать! Бежать из Аризоны, бежать из Техаса, бежать из Луизианы! Особенно из Луизианы, потому что какой бы мрачной ни была жизнь Гвен в родном городе, но она любила ее. Любила свой дом, свою работу, Томаса. Особенно Томаса.
Мальчик появился, когда мать уже была больна, и Гвен больше всего боялась, что это как-то повлияет на него, передастся ему. Она даже призналась в этом одному из школьных учителей, который всегда хорошо относился к ней. Он выслушал ее и убедил, что мать ее вовсе не безумна.
– Просто она иногда слишком буквально воспринимает некоторые законы Божьи, – так он сказал тогда.
«Слишком буквально», – вспомнила эти слова Гвен спустя четыре года, когда мать окончательно спятила и пустила себе пулю в лоб, решив, что у нее в голове поселился демон. «Слишком буквально».
Гвен вернулась с работы, увидела мать в кресле-качалке на крыльце дома, и первым, о чем подумала, был Томас. Видел ли он? Слышал ли? Пострадал? Гвен нашла его в своей комнате, укрыла одеялом, стараясь не разбудить, спустилась вниз и позвонила шерифу.
– А ты уверена, что мать мертва? – спросил он не то недоверчиво, не то как-то устало.
– Уверена ли я? – Гвен вышла на крыльцо, насколько это позволил телефонный провод. – У нее мозги видно, шериф. Или вы хотите, чтобы я ей пульс проверила для верности? – она прислушалась, но шериф не ответил. – Алло? – Гвен растерянно посмотрела на трубку. Не было ни гудков, ни ответа.
Где-то далеко скулила соседская собака. Жирная муха ползала по окровавленному затылку… Не матери, нет. Гвен давно перестала считать эту женщину матерью. Ее мать осталась в светлом прошлом, которое хочется вспоминать снова и снова, а эта растолстевшая, свихнувшаяся на вере женщина была кем угодно, но только не матерью.
Доктор Лерой, приезжавший два года назад лечить Томаса, выслушал его мать, выслушал ее жалобы и размышления о природе болезни сына, встретился на следующий день с Гвен и передал ей пару брошюр о больных шизофренией.
– Я не утверждаю, что твоя мать серьезно больна… – вкрадчиво сказал он, не зная, как отреагирует Гвен. – Но будь осторожна, приглядывай за ней… А лучше за Томасом. – Он заглянул Гвен в глаза и улыбнулся. – Это не так страшно, но лучше быть начеку. – Он снова улыбнулся, увидев, что Гвен все поняла.
Брошюры, которые он дал ей, она прочитала по несколько раз, но мало что поняла. Конечно, описанные там симптомы можно было при желании заметить у матери, но это если только очень сильно этого хотеть. Была среди этих брошюр и та, что рассказывала о шизофрении у детей.
Гвен наблюдала за братом почти год, но не заметила ни одного симптома, тогда как у матери они начинали проявляться достаточно явно. Она то целыми сутками стояла на коленях, бормоча что-то бессвязное себе под нос, то обвиняла Гвен во всех смертных грехах, которые только может совершить девушка-подросток. Она хотела заставить ее ходить в церковь, хотела заставить Томаса часами молиться, стоя рядом с ней на коленях. Она восприняла ветрянку сына за наказание Господа, посланное ему за… Причин было много, но Гвен не нашла смысла ни в одной из них.
Гвен не обвиняла церковь в болезни матери. Она знала людей, которые ходили туда довольно часто, и ничего с ними страшного не происходило. Церковная истерия не была диагнозом. Это был один из симптомов. Как и ненависть к Гвен. Она понимала это, поэтому старалась не обижаться. Ее ненавидела не мать. Ее ненавидела болезнь, а мать… Мать осталась в прошлом. В хорошем светлом прошлом. Лишь страх за Томаса становился с каждым днем все сильнее.
Он рос, и вместе с ним росла болезнь матери. Ближе к концу, в самые тяжелые дни, она даже не понимала, что это ее сын, звала Гвен и спрашивала, кто этот смышленый черноволосый мальчик, затем смотрела на свою дочь, замечала сходство и обвиняла ее в том, что она втайне от матери родила ребенка. Наутро она уже ничего не помнила, и Гвен надеялась, что Томас тоже ничего не запоминал. Пусть для него все это будет просто дурной сон. Просто ночной кошмар. А потом мать просыпалась утром, приводила себя в порядок, и все было как раньше – в светлом прошлом. Недолго, но было.
