Олег Овчинников - Утро мертвых живцов
Последнее слово прозвучало у нее как «живец».
И лишь теперь заметила мелко вздрагивающее плечи внука и заговорила совсем другим, тонким и сладким голосом:
– Ох, а что это Андрюшенька мой? Ты чего, внучек, обиделся? Что с папкой твоим поругались немножко – обиделся? – Ее голос стал еще приторнее, еще ближе; запах морозного воздуха усилился. Старая паркетная доска скрипнула, когда бабушка тяжело опустилась на ритуальный ковер. – Так ты не обижайся, мы же просто шутим так. Ты же знаешь, старое – оно что малое, на него обижаться не след.
Ее рука примиряюще дотронулась до плеча мальчика, но тот обиженно отстранился: ничего подобного он не знал и знать не хотел.
«Почему они не могут любить друг друга? – плакал мальчик. – Почему я могу любить их всех, одинаково, а они – не могут?
Бог с ними, пусть превращаются в кого угодно, когда я их не вижу, но пусть хотя бы не ненавидят друг друга, пока я рядом…»
– Да он еще раньше, – пояснила мама. – Испугался…
– Чего это? – заботливо спросила бабушка. – Приснилось что? Это все от Шхварценеггеров всяких, от боевиков с мордобоями…
– Я это уже говорила, мама, – тактично заметила дочь. – Он говорит, что не приснилось. Его дед напугал.
– Дед? – удивленно повторила бабушка.
От окна раздался очередной полный раскаяния вздох.
– Почудилось ему чего-то. Я в ванной сидел, брился, когда он зашел, глянул на меня в зеркало – я ему только улыбнулся, а он – враз в лице переменился, закричал и выскочил оттуда как ошпаренный, я даже слова сказать не успел.
Мальчик поежился. Потому что вспомнил все, происшедшее с ним этим утром, особенно отчетливо.
…Он сонно ткнулся в дверь ванной. Та оказалась незапертой, хотя в комнате явно кто-то был. Щурясь от света тусклой шестидесятиваттной лампочки, мальчик разглядел слева голую ссутулившуюся над туалетным столиком спину деда. Мальчик попытался поздороваться, но голос пока не слушался его, и он отложил приветствие на «после помывки», как называл это дед.
Он пустил тонкую струйку теплой воды из крана, намочил ладошки и слегка потер глаза. Потом достал из пластмассового стаканчика над раковиной свою зубную щетку, выдавил из тюбика немного пасты, наклонился к зеркалу и… так и застыл с зубной щеткой во рту.
Зеркало над раковиной отразило его широко распахнутые глаза и побелевшее от ужаса лицо. И спину деда, который все еще не замечал присутствия мальчика. И небольшое овальное зеркало, в которое дед сейчас смотрелся. И отражение в этом зеркале.
Отражение второго порядка, как мог бы сказать отец.
Сначала мальчик увидел кисть руки, состоящую из одних костей – удивительного множества костей грязно-желтого цвета, непонятно как сцепленных друг с другом: в нескольких местах мальчик ясно видел промежутки между ними. Три костяных пальца уверенно сжимали знакомый дедовский помазок.
Потом овальное зеркальце изменило угол отражения (в этом месте рассказа папа мальчика мог бы, наверное, рассмеяться), и в нем отразилось, как рука с помазком приближается к лицу… нет, к тому месту, где должно было обнаружиться лицо, но наличествовал лишь желтый оскаленный череп с ощеренными зубами, пустыми глазницами и провалившимся носом, и – что самое ужасное! – с такими привычными дедовскими усами, и с его длинным чубом, конец которого слегка загибался внутрь левой пустующей глазницы, и с мутной металлической пластинкой над левым виском, в том месте, куда, по словам деда, в сорок четвертом угодил осколок фашистского снаряда.
– Встал, Андрейка?
Голос деда звучал совершенно обычно. Пустые глазницы черепа, казалось, уставились прямо на мальчика.
В смятении он обернулся -
(В овальном зеркальце отражалось нормальное лицо деда, с его глазами серого цвета, глубокими морщинами и наполовину замазанной кремом правой щекой. Губы его разошлись в улыбке: – Ты…)
и обернулся снова -
(-…чего, Андрейка? – синхронно словам деда произнес скелет. Губы у него отсутствовали напрочь, но оголенные челюсти шевелились весьма правдоподобно, как в иностранных фильмах, которые его зять называл «задублированными наглухо».
– Ты куда?)
и, преодолев оцепенение, вырвался из ванной, пугаясь еще сильнее от собственного крика…
– Это не дед был, – уверенно заявила бабушка, укачивая внука на своих коленях, как не укачивала уже давно. – Он у тебя, конечно, уж не тот красавец, каким я его помню, но все-таки… Или ты, дед, решил меня на старости лет молодой вдовой оставить? А? Так ты с этой затеей припозднился чуток. Вот если б хотя бы лет сорок назад…
Дед из-за стола недовольно фыркнул, бабушка беззлобно рассмеялась.
Лежать на ее коленях, уткнувшись лицом в начинающее оттаивать пальто, было очень удобно.
– А это, Андрюшенька, бука тебя напугал.
– Бука? – равнодушно переспросил мальчик. Убаюканный, он уже начинал клевать носом, несмотря на то, что и двух часов не прошло еще с тех пор, как он встал с постели, и на яркий солнечный свет, проникающий в окно, и на присутствие в комнате деда, на которого он уже мог смотреть, не ощущая внутреннего холода, мог, вот только веки тяжелели, что называется, на глазах, а сами глаза неотвратимо слипались. Мальчик зевнул и перестал сопротивляться.
– Да, бука, буковченок, бука-а-ашечка… – монотонно тянула бабушка на мотив старой колыбельной.
– Да, да, – чуть слышно вторила ей мама, – совсем как наш паркет. Он светло-коричневого цвета, цвета бука…
– Это вот так пишется, – дед зашелестел бумагой на столе. – «Б», «у», «к», «аз», «буки»… Ох, перелет! Всего четыре буковки…
– Буквализм, – голос незаметно вернувшегося из кухни папы звучал не громче бумажного шелеста, – неизвестное пока направление в литературе, возникшее в рамках неореализма и впоследствии выделившееся в самостоятельное течение. Буквалисты отрицали возможность наличия в письменном тексте какого-либо подтекста, второго, скрытого смысла, «подводных камней», настаивали на буквальном толковании всех аллегорий и метафор…
– Да хватит тебе, хвилософ! – прошептала бабушка. – Спит уже. От твоих поучений кто хочешь заснет… ну, кроме, конечно, студенток.
– Давайте, я отнесу, – папа просунул руку под колени спящего мальчика.
– Не надо! – остановила его бабушка. – Пусть полежит пока, мне не тяжело.
Мама неслышно вышла в меньшую комнату и вернулась с большой белой простыней.
– Вот так… И лицо накрой, а то солнце… – командовала бабушка. – Пусть заснет покрепче… – и продолжила резко изменившимся голосом:
– Что ж ты, старый, совсем из ума выжил? – зло зашипела она. – Что ж ты мальчика пугаешь? Девять лет всего – хоть бы Бога побоялся!..
