Иван Андрощук - Охотники за именами
В моём рассказе я опускаю многие подробности, которые с гордостью повторял бы и повторял, рассказывая соплеменникам молодой йе-кйори. То, в чём папуас видел гордость, в белом вызывает ужас и омерзение. Короче говоря, в селение я возвращался уже один – если не считать головы Берна Йохансена, которую я нёс под мышкой.
Утром я с моим трофеем отправился к колдуну. Выслушав мой рассказ, колдун подумал и сказал, что череп Берна Йохансена раздобыт с соблюдением всех ритуальных требований йе-кйори. Теперь это имя и жизненная сила, которую оно содержит, принадлежат мне. Тут же был совершен ритуал присвоения имени.
Так я стал Берном Йохансеном. Вскоре состоялась свадьба – прекрасная Уалиуамб стала моей женой. Все были довольны, и больше всех – отец невесты: конечно, старый хитрец и в мыслях не имел отдавать дочь датчанину, ему нужно было только имя. Мои друзья ко дню свадьбы построили нам с Уалиуамб хижину. Череп Берна и оставшийся от него гербарий заняли в нашей хижине почётное место.
Потом у нас появились дети. Как и все отцы йе-кйори, я ходил за именами для них в горные селения и даже дальше, на восточное побережье. В охоте за черепами я оказался удачливее моего отца – каждый раз приносил имена не только для своих сыновей, но и для племянников – моих и Уалиуамб. Соплеменники считали, что причина моих удач – жизненная сила моего нового имени. Возможно, так оно и было.
Но прошли годы, прежде чем сила имени Берн Йохансен заявила о себе по-настоящему.
Через шесть лет у меня начала светлеть кожа. Происходило это медленно и незаметно – я обнаружил перемену только тогда, когда однажды сравнил свою кожу с кожей Уалиуамб. Одновременно распрямлялись и становились светлее волосы. Началась дикая, не прекращающаяся ни днем, ни ночью боль в суставах – тогда я не знал, чем она вызвана, и только намного позже понял, что мой скелет приходил в соответствие с моим новым обликом.
Потом меня вдруг начали интересовать растения. Я мог часами, а то и сутками бродить по окрестным лесам, разыскивая редкие травы, я мог часами изучать их, разглаживая вьющиеся стебли, рассматривая листья и цветы: порой откуда-то выплывали названия, и эти названия не имели никакого отношения ни к языку йе-кйори, ни к другим языкам, которые мне приходилось слышать.
Потом мне стали сниться сны белого человека.
Чаще всего это был маленький городок – красные черепичные крыши, утопавшие в зелени, каланча, шпили ратуши и собора. Я должен был попасть в этот город, но это всякий раз оказывалось невозможным: чем ближе я к нему подходил, тем более он отдалялся от меня. Я бежал, скакал на коне, взмахивал руками и летел, пускался на какие-то уловки – во сне этих уловок сколько угодно – но всё тщетно. В лучшем случае мне удавалось добежать до окраинных садов, – но сады эти тот час превращались в джунгли Малаиты, светила полная луна, над дрожащим ручьём дрожали бледные венчики каких-то экзотических цветов и страшные дикари с лицами, разрисованными белой краской, набрасывались на меня, размахивая длинными бамбуковыми ножами и вопя что-то на непонятном языке (во сне я не знал этого языка).
Реже снились родители Берна – эти сны были чёрно-белыми, вернее, бело-коричневыми, как те несколько фотографий, которые я нашёл между страниц гербария. Меня самого в этих снах как будто не было. Каждый раз отец и мать были заняты какой-то домашней работой, время от времени они перебрасывались несколькими словами на датском языке (во сне я понимал этот язык), иногда вздыхали и смотрели куда-то в пространство – сквозь то место во сне, где меня не было.
Но чаще других людей в мои сны приходила девушка – очаровательное белокурое существо с милой улыбкой и блестящими от слёз глазами. Это была Дебора – возлюбленная Берна. Её родители отказали Берну, потому что у него не было имени – он был всего лишь бедным студентом-ботаником. Может быть, именно за именем и уехал Берн на Соломоновы острова, хотя себя он убеждал в обратном, в том, что просто бежит от Деборы, от условностей уродливой цивилизации, которые не дают соединиться влюблённым.
Вы уже поняли, что произошло: жизненная сила, которую содержало имя Берн Йохансен, медленно превращала меня в того, кто носил это имя до меня. С каждым днём я становился всё меньше йе-кйори и всё больше – белым человеком. Однажды, проснувшись утром, я увидел рядом с собой спящую Уалиуамб и содрогнулся от отвращения. Меня ужаснуло, как я мог столько лет жить с этим чёрным уродливым существом, любить его и называть своей женой?
В тот же день я бежал из селения. Долгое время скитался по острову, скрываясь в лесах и питаясь кореньями и рыбой. Наконец встретил белого – это был миссионер.
Священник помог мне перебраться на Гуадалканал: оттуда я попал на Новую Каледонию, затем – на материк. Здесь, затерявшись в огромном городе, я начал новую жизнь.
Некоторое время, особенно сразу после побега, меня ещё преследовали сны йе-кйори: но вскоре их полностью вытеснили сны белого человека. Постепенно ко мне возвращались слова, имена, воспоминания: я вспоминал не только то, что делал Берн, но и то, что он думал и что чувствовал. И сильнее других чувств, даже острее, чем боль по утраченной Деборе – это со временем всё-таки прошло – во мне ныли мои корни, мой маленький черепичный Энборг. Пока был помоложе, я ещё боролся с этим – нужно было много, очень много работать, чтобы накопить денег на дорогу, потом откладывал поездку под разными предлогами. Женился, теперь уже на белой, и моя новая жена до самой своей смерти не узнала, кем я был на самом деле.
Теперь, когда я снова один и смерть уже не за горами, Энборг всё-таки победил. И вот я возвращаюсь. В этой папке всё, что я везу с собой на родину и заберу на тот свет».
При этих словах он достал потёртую кожаную папку и вынул из неё нечто, отдалённо напоминающее старинный семейный фотоальбом. Это был гербарий. С его пожелтевших страниц своими сухими глазками смотрели диковинные цветы растений, сорванных полвека назад под созвездием Южного Креста. Внизу под ними стелилась плющом выцветшая латынь…
С тех пор прошло много лет: Берна Йохансена, должно быть, давно уже нет на свете. Однако я часто, и с годами всё чаще, ловлю себя на мыслях о нём. И каждый раз, когда я о нём думаю, я как будто вижу Берна: сутулый сухонький старичок идёт через поле к утопающим в зелёных садах красным черепичным крышам маленького, почти игрушечного городка.
В его робкой походке, в худеньком бритом затылке, в папке с гербарием под рукой есть нечто такое, от чего мне на глаза выступают слёзы.
Прежде мне казалось, что это душевное волнение вызвано некоей общностью наших судеб, – ведь эта книга, которую вы теперь читаете, по сути дела – такой же гербарий, собрание диковинных цветов, сорванных в разное время под разными широтами. И Берн Йохансен – всего лишь засохший цветок на одной из его страниц. И не за горами уже время, когда я, такой же робкий, маленький и неприкаянный, с почти таким же гербарием под рукой, предстану перед Господом – и этот гербарий один будет свидетельствовать за меня перед грозным Судом Его.
