Андрей Дашков - Человек дороги
Липпи предпочел бы более разговорчивую и менее холодную спутницу, но лучше такая, чем никакой. Он дал ей глотнуть водки прямо из горлышка фляги, отхлебнул сам, чтобы согреться, и предложил даме сигарету. Они прикурили от одной спички и стали немного ближе друг другу. Вот только голод… Он не смог утолить ее голод. Ни за этим холмом, ни за следующим…
* * *Они долго мчались сквозь ночь. Фары бросали вперед снопы света, словно обратные хвосты комет-близнецов, удаляющихся от солнца, которым не дано покинуть свои орбиты. Вокруг – бескрайняя равнина, но дорога одна…
В эфире не было ни голосов, ни музыки – только треск атмосферных разрядов. Когда Липпи включил магнитофон, из динамиков донесся тихий хруст, будто гусеницы пожирали свежую листву… Он посмотрел на женщину, сидевшую рядом, но той было все равно.
Липпи выбрал тишину, которую лишь подчеркивал мерный рокот двигателя и шелест шин, и вскоре время остановилось. Минутная стрелка наручных часов не двигалась. Точно так же замерли стрелки спидометра и указателя уровня бензина. Каким-то невероятным образом Липпи ощутил, что старость вытащила из него свои когти. Стервятники, пожиратели падали, нашли себе другую добычу. Но это не доставило ему радости…
Только воспоминания проделывают фокусы со временем. И даже возможны трюки иллюзионистов. Липпи решил, что попал в зону памяти. Он еще помнил, что когда-то эта дорога была совсем другой. Чистая, оживленная, ярко освещенная даже в самую темную ночь, прямая как стрела. Машина Липпи летела по ней, пронизывая юность и молодость, не останавливаясь на перекрестках порока и не сворачивая на утопавшие в грязи проселки греха. Над нею сияли искусственные фальшивые звезды счастья. Вдоль дороги цвели сады – в их благоухании Липпи отрывался от земли и парил, словно птица. Черная птица… Он ехал с девушкой, которую любил, и, кажется, она отвечала ему взаимностью. С тех пор Липпи усвоил, что с женщинами ни в чем нельзя быть уверенным. Но тогда он не ведал сомнений. Да и скучать не приходилось. Вдоль дороги было множество мотелей: «Надежда», «В счастливый путь», «Уютный уголок», «Вечерняя звезда»… Они останавливались в любом, на выбор, и пили легкое вино, и танцевали под хриплую музыку, и занимались любовью…
Но все прошло.
Время сдвинулось с мертвой точки, и теперь секунды отзывались ударами холодеющего сердца рептилии. Кровь превращалась в битум; в ней увязали и умирали птицы соблазнов…
И был заброшенный мотель под названием «Пустота», а рядом – заправочная станция. Заправщиком работал красивый седой юноша с непроницаемыми глазами. Его звали Агасфер, и по знаку Липпи он залил полный бак первосортной тоски, но не взял за это ни гроша.
Агасфер разговаривал на древнем языке, который Липпи знал очень плохо. Этому языку нигде не учили, мало кто владел им в совершенстве. Пожалуй, отыскать словарь оказалось бы непосильной задачей. Но начиная с некоторого момента, все надписи на дорожных указателях, рекламные щиты эмиграционных бюро и даже названия баров были выполнены именно на мертвом языке.
Когда Липпи спросил, путаясь в словах, «сколько миль осталось до утра и скоро ли наступит следующая заправка», Агасфер ответил, что утро не наступит никогда, но если ехать очень-очень долго по трассе отверженных, то в конце концов окажешься в мотеле «Отчаяние». Там некому встречать гостей, нет топлива для машин и нет даже водки для желающих забыться, а в ваннах, наполненных багровой жидкостью, плавают самоубийцы…
Липпи предложил ему местечко в «додже», но юноша вежливо отказался, сославшись на то, что предпочитает быть провожающим, а не провожаемым. Все равно он понравился Липпи, и они выпили пива, вкус которого давно выдохся и которое тоже ничего не стоило. Бледная женщина тихо ждала в машине. У нее было бесконечное терпение… Потом Агасфер вернулся в темный магазинчик возле заправки и включил старый музыкальный автомат.
Липпи отчалил под звуки знакомой песни. Джеймс Солберг сетовал на то, что его могила пока пуста. Липпи не знал, как ему помочь.
* * *…С тех пор нет для него ни жизни, ни смерти. Он носится в измерении сумятиц и душевного холода и является только одиночкам на их пустынных путях. Его стихия – пронзительный ветер, дующий в ночи, и рассветные туманы забвения. Его голос – стылый шепот несбыточных надежд и тщетных обещаний. Он узнал звездные маршруты и песни призраков. Его тень дрожит за струями весенних дождей и мелькает на диске зимней луны. Он ускользает от праздных любителей дешевой романтики и влюбленных парочек, желающих пощекотать друг другу нервы ревностью и намеком на вскрытые вены… Он коварный последний любовник брошенных женщин, и он же – урна для праха разбитых сердец. Безутешных он приглашает принять участие в оргии, и его бледная подруга никого не разочаровывает. Во всяком случае, еще никто не жаловался… Он странник, продающий саваны и бередящий старые раны. Он разрушает иллюзии и дарит утешение.
Он добрый. Он не хочет кормить смерть, сидящую в его машине, но люди иногда так настойчивы… Да, он добрый. Его доброта – следствие абсолютного безразличия ко всему. Она проистекает из того, что он ни в ком не видит врага, ни от кого не ожидает насмешки, удара или предательства… Он неуловим, но сам ЛОВИТ. Лобовое стекло его «доджа» почти полностью залеплено перьями и чем-то, сильно напоминающим спутанные волосы. Это не мешает ему ездить. Свет и тьма пребудут с ним вовеки.
Порой люди окраины слышат его хриплый крик «кар-р-р!!!» и громкий смех, когда он забавляется, разговаривая с очередным встречным, сидящим на столбе. Люди-невидимки, люди-ничтожества, люди бедствий, люди несчастий, люди фатального невезения считают его своим легендарным поводырем, приводящим тех, кто блуждает вслепую, к закономерному концу. Или к началу? Это целиком зависит от точки зрения на то, что есть жизнь и что есть смерть.
А началось все с крика ворона, сидевшего на придорожном столбе…
18–19 октября 2001 г.
