Питер Филлипс - Аромат смерти
Все началось после ужина, который не оставил никаких особых впечатлений, если не считать несравненное «Шато дату», которое я выпил с благоговением, и продолжительного молчания Элоизы Лебран.
Оглядываясь назад, теперь понимаю, что смутно почувствовал странную напряженность в движениях и речах моего хозяина на протяжении всего ужина. Он пил больше обычного, а когда Элоиза ушла, оскорбил чудесное бренди огромным глотком, как будто в бокале у него плескался дешевый коньяк. Потом он уставился на меня через стол и сказал:
— Она молчунья, моя Элоиза. Она поджидает. Я знаю, она ненавидит меня.
Такое суждение, высказанное спокойном голосом, смутило меня. Я пробормотал какое-то неубедительное возражение.
— Ты не представляешь, мой юный друг, — сказал он, — как страстно может дочь ненавидеть своего старого отца, любящего ее слишком сильно. — Он встал. Худая фигура в черном. — Ты молчишь? Я удивляю тебя? Давай переменим тему. Я ценю твое мнение о винах. Пойдем со мной.
Он слегка качнулся, когда шел к дверям. Несомненно, он был пьян. Я уже бывал в его погребе, но сейчас он показал мне одну нишу, которую я раньше не замечал. Там в ларе было около двенадцати бутылок. Он взял одну и нежно покачал на локте. Я подумал, почему бы ему не послать за ней своего старика-слугу.
Морщинистое лицо Лебрана казалось белым под ослепительным светом голых лампочек. Он был похож на деда, нежно убаюкивающего кроху-внука. Лебран тронул горлышко бутылки.
— Это эксперимент, — мягко сказал он. — Она была заложена ровно два года назад. Вино очень молодое, но, думаю, будет замечательного качества, когда постареет. Будущие качества выдержанного вина проявляются еще в его молодости. Сегодня мы попробуем предугадать его будущее.
Я последовал за ним наверх по ступеням погребка, думая о том, было ли его гостеприимство достаточным вознаграждением за мое постоянное потакание старику, который мне не нравился. И начал склоняться к мысли, что даже доступ к ослепительной красоте Элоизы не восполнит моих усилий, потраченных на то, чтобы развлечь ее. Это место не в моем вкусе. Наверное, это мой последний визит… Я не делал секрета из своего корыстного притворства.
Мы не присоединились к Элоизе, а вернулись в столовую комнату, где Лебран совершил неловкую и довольно комичную церемонию, откупорив бутылку и разлив по бокалам, как я справедливо ожидал, редкое и бесценное вино. Оно было бледно-соломенного цвета с легким зеленоватым оттенком, хотя это мог быть отблеск бокала.
Мы сидели напротив друг друга. Судя по тому, как Лебран поднял свой бокал, мы готовились попробовать редкостное и драгоценное вино. Как я уже говорил, не могу считать себя тонким знатоком вин, но знаю, что существуют определенные правила дегустации. Вот почему меня удивило, что после весьма поверхностного изучения аромата Лебран неожиданно опрокинул свой бокал в рот и проглотил вино как простое лекарство.
Еще более неожиданно для себя, повинуясь необъяснимому принуждению, я последовал его примеру, осушив свой бокал без предварительного глотка.
Прежде всего меня поразила сладость вина. Потом, когда оно сдавило мне горло и скрутило желудок, я сделал открытие, что это был чистый этиловый спирт!
— Боже правый! — задохнулся я в то время, как мои глаза наполнялись слезами. — Это же самогон! Что за дурацкая шутка!..
Глаза Лебрана были широко раскрыты, взгляд рассеян. Он содрогнулся. Как у покойника, освобожденного от сдерживающих его уз, его голова упала на грудь, и Лебран повалился на стол.
Я услышал стук, когда его лоб коснулся стола, и глупо уставился на лысину Лебрана в кольце коротких седых волос.
Даже древесный спирт не убивает так быстро. Яд?.. Да и умер ли он вообще? Мое горло прочистилось. Мягкое пламя из желудка с невероятной быстротой пронизало все тело. Руки и ноги задрожали.
Я чувствовал, как краска заливает лицо… Если даже Лебран мертв, имеет ли это значение? Умираю ли я? Я пытался встать, но мои ноги сковала коварная слабость.
Я понял, что не умираю. Умирающим не хочется так смеяться. Старый дурак схватил по ошибке бутылку с только что дистиллированным спиртом, которое вкупе с тем, что он выпил раньше, свалило его.
Но я не должен был раскисать подобным образом. Я и раньше пил самогон; ни один бренди не может сравниться с ним по крепости. Тогда почему я не в силах встать?.. Что за нелепая слабость… Тем более, что чувствую себя легким, как пузырь, огромный пузырь, который несется по коридору из мягкого красного света прочь от лысины на голове человека, распростертого передо мной…
То были мои пальцы, сжавшиеся в кулак на столе, и мои руки, которые становились все тоньше и длиннее, пока меня уносило прочь… Если бы я вцепился в стол, смог бы обрести свое тело, вернуться в реальность, но мне не нужно было этого делать.
У меня не было причин бояться.
Та сила обладала спокойной целеустремленностью, которая, казалось, вытягивала меня из моего физического «я». Я не желал противиться этому приказанию из-за нежного, далекого голоса, непрестанно повторявшего: «Иди же. Тебе не причинят зла».
Мое тело было в безопасности. Оно проплыло мимо меня, туловище и голова воссоединились с руками, теперь постепенно уменьшающимися, и я увидел себя за столом, завалившимся вперед, с головой, покоящейся на руках. Потом красный коридор замкнулся, заслонив эту картину, и я стал сознанием, утерявшим физическую оболочку, наблюдателем, лишенным органов чувств, хранителем переданного мне богатства, которое принадлежало объекту моего наблюдения, чьи мысли мне тоже были известны. Это существо призвало меня покинуть собственное тело, чтобы стать свидетелем и судьей тайного преступления…
Я знал это, как знал и его имя — Теофил Морин. Я опознал его, как опознал бы самого себя в ярком сне, и я был в такой же мере частью его… Молодой юноша, высокий и сильный, тайный возлюбленный Элоизы Лебран.
Он карабкался (или мы карабкались) по увитой плющом стене к балкону ее спальни. Тонкий полумесяц высоко висел в черном небе, бросая глубокие тени в сад за стеной.
Окна были открыты. Он вошел. Она ждала его, находясь в мягком свете прикрытого ночника, ее руки были протянуты к нему. Его сердце (мое сердце) затрепетало при виде ее неземной красоты. Это была все та же Элоиза.
Но теперь ее глаза горели любовью, желанием, веселостью. На лице, обрамленном роскошными распущенными черными волосами, прелестным намеком выступил румянец. Ее восхитительное тело в прозрачнейшем ночном одеянии наполнилось несказанным изяществом, когда она устремилась в его объятия.
