Ричард Кнаак - Повелитель крыс
— Я уехал из Лондона потому, что всегда мечтал побывать в Чикаго, — отозвался наконец Григорий, стоя спиной к своему мучителю. — Слыхал, будто бы это очень красивый город.
— Ну, может, он и был ничего себе — лет сто тому назад, — проворчал грифон. — Когда тут только-только пожар отполыхал. Пожалуй, стоило бы повторить это мероприятие. Пожары — залог чистоты.
Проигнорировав это замечание грифона, Николау налил себе еще виски. Оставалось довольствоваться если не крепостью, то вкусом напитка.
— Ты знаешь, что я тебе скажу. Тебе тут делать нечего.
На протяжении всего разговора и человек, и грифон беседовали на чистейшем, без тени акцента, английском. А в прошлом они переговаривались на безукоризненном итальянском, греческом, китайском, хинди и еще на десятке других языков. Какую бы страну ни посещал Григорий Николау, он мгновенно узнавал ее язык, но платил за это тем, что тут же забывал другие. Имя и фамилия у него были румынские, но поселись он сейчас на северо-восточной окраине Чикаго, где обитали эмигранты из этой страну, он бы путался в румынских словах, как годовалый младенец. О Румынии Григорий знал единственное — что эта страна все еще силилась освободиться от пережитков коммунистического прошлого… ну и еще то, что там, в области, именуемой Трансильванией, по преданию, жил Дракула. От этих обширных познаний Григорию, естественно, не было никакого толка.
Не исключалось также, что Григорий Николау не было его настоящим именем. Фроствинг любил играть в игры с его памятью, так что это имечко могло быть всего-навсего одной из шуток грифона.
Послышался треск разрываемой ткани. От этого звука Григорий чуть было не выронил стакан, посмотрел на руки и обнаружил, что они дрожат. Треск методично разрываемой ткани пробуждал массу воспоминаний. Многие из них были смутными, другие — вполне отчетливыми. Было в памяти Николау много такого, о чем ему хотелось бы забыть, и он был бы совсем не против того, чтобы его истязатель вычеркнул эти воспоминания, но именно поэтому его память их и хранила. Грифон обычно отбирал у Григория как раз то, что было ему особенно дорого, а не то, что приносило ему мучения.
Григорий медленно обернулся к чудовищу. Фроствинг извлек когтистую лапу из обивки стула, оставив на ней четыре длинные прорехи, и обнажил в оскале острые зубы.
— Бедненький малютка Григорий! Ты же знаешь, что я всегда являюсь за данью…
Николау выронил-таки стакан и поднял левую руку, развернув ее ладонью к демоническому созданию.
Одна за другой все лампы в номере вспыхнули, как при коротком замыкании. Зеленоватое свечение окружило фигуру треклятого грифона.
Фроствинг хихикнул, поднял когтистую лапу.
Свечение угасло и сменилось мерзким красным светом, источник которого находился непонятно где. Григорий хотел бежать, но обнаружил, что не в силах сдвинуться в места.
— Все еще надеешься меня одолеть! Так приятно, что после стольких лет знакомства ты еще способен развлечь меня, душка Григорий!
Громадная каменная фигура взлетела со стула и стрелой рванулась к обездвиженному человеку. Григорий от страха утратил дар речи, а Фроствинг завис над ним, а потом обхватил лапами сзади — ни дать ни взять, капризный отпрыск, требующий, чтобы папочка покатал его на закорках. Ноша оказалась нешуточной, но колени Григория не подогнулись — большей частью из-за того заклинания, которым его сковал грифон.
— Какой же ты все-таки плохой, Григорий. Надо же — какая бяка? — притворно попрекал его Фроствинг, прижавшись каменной башкой к щеке несчастного. — И это после всего, что мы пережили вместе! После всего, что я для тебя сделал! Сколько же веков миновало? Пять? Шесть? Семь? Ведь если бы ты, как все остальные люди, был вынужден таскать на себе груз памяти, этот груз раздавил бы тебя! Ты только подумай, как это милосердно с моей стороны — отбирать у тебя то, что только приносило бы тебе ненужную боль!
«Да я бы с радостью согласился и на эту ношу, и на эту боль, — хотелось сказать Николау. — Я бы с радостью взвалил себе на плечи груз вековых воспоминаний, если бы за счет этого мог узнать, что ты от меня скрываешь».
Такую просьбу Фроствинг, безусловно, никогда бы не исполнил. Подобного милосердия от зловредного грифона ждать не приходилось.
— Что же мне отобрать у тебя на этот раз, мой старый и неверный друг? Быть может, остатки воспоминаний о Трире в 1904 году? Или лучше отобрать последнее, что ты помнишь о Каире в 1883-м? Или о Париже в 1790-м? — Наворачивая на каменный коготь прядь волос, упавшую на лоб Григория, грифон утробно ворковал: — А Москву еще помнишь? Может, и Валахию не забыл?
Обо всех этих местах Григорий помнил смутно, но именно этого всегда и добивался Фроствинг. Последние два названия Николау вообще ни о чем не говорили, сколько он ни повторял их мысленно. Быть может, ему все-таки повезет и он вспомнит их позже, когда будет время сложить из разрозненных кусочков головоломку — его прошлое.
— Или лучше тебе забыть о короле Густаве? — прошептало чудовище на ухо Григорию. — Помнишь, как сверкала его корона? Помнишь тот день, когда на воду спустили «Вазу»1 и она затонула?
Коготь коснулся лба Григория. И это прикосновение вернуло ему воспоминания о том дне, когда Григорий Николау (тогда его тоже так звали?) наблюдал за спуском на воду корабля, в строительстве которого он сам принимал участие. «Ваза» пустилась в свое первое, девственное плавание из гавани Стокгольма. В тот день были устроены парад и салют в честь короля, который ожидал прибытия своего нового королевского военного судна в другом городе, и в честь великого шведского флота.
«Но корабль перевернется! — хотелось крикнуть Григорию вновь, как в тот день. — Слишком мало места для балласта! Слишком много тяжелых орудий на палубе!»
Воспоминания становились все ярче, а с яркостью подступало горькое чувство беспомощности.
Подул ветер. Нет, не ветер, всего лишь легкий бриз.
«Ваза», гордость могущественных шведов, перевернулась.
Большая часть команды находилась в это мгновение под палубой, а орудийные порты остались незадраенными.
Море жадно бросилось на нежданную жертву и заполнило водой внутренности «Вазы». Холодные чернильные воды гавани с яростью сомкнулись над шедевром недальновидности короля Густава. Морю было все равно, кого проглотить — сам корабль или тех несчастных, что оказались на его борту.
Григорий был знаком со многими из тех трех десятков моряков, которые сошли вместе с обреченным судном в холодную могилу морских глубин. И даже теперь, будучи не в силах пошевелиться, он был способен оплакивать их. Жаркие слезы жалости к людям, погибшим более трехсот лет назад, текли по его щекам.
