Фрэнк Лонг - Гончие Тиндалоса
— Чалмерс, — увещевал я, — отказался бы ты от этого эксперимента! Ты чертовски рискуешь. Я не верю ни в какое четвертое измерение и категорически не верю в Дао. И решительно не одобряю этих твоих опытов с неизвестными наркотиками.
— Я знаю свойства этого вещества, — уверял он. — Я отлично знаю, как именно оно воздействует на человеческий организм, и знаю, чем оно опасно. Риск заключен не в самом препарате. Я боюсь одного: заплутать во времени. Видишь ли, я поспособствую действию снадобья. Перед тем как проглотить гранулу, я целиком сосредоточусь на геометрических и алгебраических символах, которые набросал вот здесь, на бумаге. — Он взял с колен математические схемы. — Я подготовлю свой разум к путешествию во времени. Я приближусь к четвертому измерению в сознательном состоянии и только потом приму наркотик, который позволит мне задействовать сверхъестественные способности восприятия. Прежде чем я войду в мир снов и грез восточного мистика, я заручусь всей математической помощью, которую только может предложить современная наука. Эти математические познания, этот сознательный подход непосредственно к постижению четвертого измерения времени многократно усилит воздействие снадобья. Наркотик откроет передо мною потрясающие новые горизонты — математическая подготовка поможет мне воспринять их через интеллект. Я столько раз провидел четвертое измерение во сне — эмоционально, интуитивно! — однако наяву никогда не мог вспомнить, какие сверхъестественные красоты открывались мне на единый миг. Но надеюсь, с твоей помощью мне это удастся. Ты запишешь все, что я стану говорить, будучи под влиянием снадобья. Неважно, сколь странной или невнятной станет моя речь, — ты, главное, ничего не упусти. Когда я очнусь, то, возможно, смогу дать ключ ко всему таинственному и невероятному. Не уверен, что преуспею, но если вдруг получится, — и глаза его вспыхнули странным светом, — время перестанет для меня существовать!
Чалмерс резко сел.
— Я приступаю к эксперименту немедленно. Будь добр, встань вон там, у окна, и наблюдай. У тебя ручка найдется?
Я мрачно кивнул и достал из верхнего жилетного кармана бледно-зеленый «уотерман».
— А блокнот, Фрэнк?
Я застонал и вытащил записную книжку.
— Я решительно возражаю против этого твоего эксперимента, — пробормотал я. — Ты страшно рискуешь.
— Не будь старой ослицей! — фыркнул Чалмерс. — Никакие твои доводы меня уже не остановят. Прошу тебя, помолчи, пока я изучаю эти схемы.
Он поднес листки к самым глазам и принялся вдумчиво в них вчитываться. Я не сводил глаз с часов на каминной полке, они отсчитывали секунды, и странный ужас все сильнее сжимал мне сердце, так что я задыхался. Внезапно тиканье смолкло, и в это самое мгновение Чалмерс проглотил наркотик. Я вскочил на ноги, шагнул к нему, но он взглядом велел мне не вмешиваться.
— Часы встали, — прошептал он. — Силы, что их контролируют, одобряют мой эксперимент. Время остановилось — и я принял снадобье. Не дай мне, Господи, сбиться с пути.
Чалмерс закрыл глаза и откинулся на спинку дивана. В лице его не осталось ни кровинки, он тяжело дышал. Было ясно, что снадобье стремительно действует.
— Темнеет, — пробормотал он. — Запиши это. Темнеет; знакомые предметы меблировки бледнеют и тают. Я еще различаю их смутно сквозь сомкнутые веки, но они с каждой секундой блекнут и исчезают.
Я встряхнул ручку, чтобы лучше писала, и принялся быстро стенографировать под диктовку.
— Я покидаю комнату. Стены растворяются, знакомых предметов я уже не вижу. Однако же твое лицо по-прежнему передо мной. Надеюсь, ты все записываешь. Кажется, я вот-вот совершу гигантский прыжок — прыжок сквозь пространство. Или, может статься, сквозь время. Не знаю, не уверен. Все темно, все размыто.
Чалмерс посидел немного молча, уронив голову на грудь. И вдруг словно окаменел. Веки его дрогнули, глаза открылись.
— Господь милосердный! — воскликнул он. — Я вижу!
Он рванулся вперед, неотрывно глядя на противоположную стену. Но я знал: смотрит он за пределы стены, и меблировка комнаты для него уже не существует.
— Чалмерс! — закричал я. — Чалмерс, тебя разбудить?
— Ни за что! — взвизгнул он. — Я вижу все! Все миллиарды жизней, что предшествовали мне на этой планете, проходят перед моими глазами. Я вижу людей всех эпох, всех рас, всех цветов кожи. Они сражаются, убивают, строят, танцуют, поют. Сидят вокруг примитивных костров в необитаемых серых пустынях и летают по воздуху на монопланах. Бороздят моря в каноэ из древесной коры и на борту громадных пароходов; малюют бизонов и мамонтов на стенах темных пещер и покрывают гигантские полотна причудливыми футуристическими узорами. Я наблюдаю за миграциями с Атлантиды. Я наблюдаю за миграциями с Лемурии. Я вижу древние расы — чужеродная орда чернокожих карликов захлестнула Азию; сутулые, кривоногие неандертальцы бесстыдно рыщут по Европе из конца в конец. Я вижу, как ахейцы хлынули на греческие острова; вижу грубые истоки эллинской культуры. Я в Афинах, и Перикл еще юн. Я ступаю на землю Италии. Участвую в похищении сабинянок, марширую вместе с имперскими легионами. Благоговейный трепет объял меня при виде плывущих мимо громадных знамен; земля трясется под поступью победителей-гастатов.[10] Тысячи нагих рабов простерлись передо мною в пыли — я проплываю мимо в паланкине из золота и слоновой кости, влекомом черными как ночь фиванскими быками, девушки с цветами кричат: «Аве, цезарь!» — а я улыбаюсь и благосклонно киваю. А теперь я и сам — раб на мавританской галере. Наблюдаю за постройкой грандиозного собора. Камень за камнем, собор возносится все выше, а я на протяжении многих месяцев и лет стою и слежу, как каждый новый камень ложится на место. Я распят головой вниз — меня сжигают на кресте в благоухающих тимьяном садах Нерона; со снисходительным презрением я наблюдаю за работой пыточных дел мастеров в застенках инквизиции.
Я вступаю в святая святых; вхожу в храмы Венеры. Благоговейно преклоняю колена перед Великой Матерью и осыпаю монетами нагие колени священных куртизанок, что сидят с закрытыми покрывалом лицами в рощах Вавилона. Прокрадываюсь в елизаветинский театр и вместе с вонючим отребьем аплодирую «Венецианскому купцу». Прохожу вместе с Данте по узким улочкам Флоренции. Встречаю юную Беатриче, край ее платья задевает мои сандалии, я замираю в экстазе. Я — жрец Изиды, моя магия повергает в изумление народы. Симон Волхв[11] преклоняет передо мною колена и молит о помощи, фараон трепещет при моем приближении. В Индии я беседую с Учителями и с криками убегаю от них, ибо их откровения — что соль на кровоточащую рану.
