Андрей Дашков - На берегу Стикса
После еды начало клонить в сон – оба не спали уже больше суток. Когда Шлок заикнулся о «каком-нибудь вонючем мотеле», Крот только ухмыльнулся. Он сомневался, что на обочине этого дурацкого шоссе, которое все больше напоминало заброшенный протекающий туннель, есть хотя бы один мотель. Поэтому он остановился посреди проезжей части, вышел из машины и расписался тугой струей на темном асфальте. Шлок сделал то же самое, затем открыл багажник, и Крот услышал разочарованный смешок.
Водяная крошка сыпалась из мрака. Если бы не фары «форда», пространство было бы чернее драконьего зрачка…
Шлок смеялся редко. Но когда это случалось, Крот знал: дело плохо. Ему вдруг захотелось раствориться в окружающей тьме, стать тьмою, которая безмерно больше людишек, мечущихся между жизнью и смертью. Он чувствовал, что внутри у него достаточно черной краски, чтобы затопить ею целый город. Но тут был не город. Тут была пустота окончательно разложившегося мира, возможно, уже переболевшего раком времени.
Шлок помог Кроту вернуться в практическую плоскость.
– Сдохла, мать ее, – сообщил он.
– Ты кто – доктор? – осведомился Крот, закуривая сигарету. Его движения были плавными, даже вкрадчивыми, отчего возникало обманчивое впечатление медлительности.
– Ага, – сказал Шлок. – Хирург.
– Тогда вырви ей зубы.
– Отошлем их ее папаше, мать его?
– Зачем? У него хороший дантист.
– Можешь не сомневаться.
Крот и Шлок могли продолжать в подобном духе до бесконечности. Таков был их специфический юмор, часто понятный только двоим, а иногда непонятный никому. Шизофренические диалоги не мешали свободной половине каждого думать о своем.
– Я пошел спать, – решил Шлок и залез в машину.
– На том свете отоспишься, – бросил Крот.
Вот тут он ошибался.
Спустя пятнадцать минут, отмеренных его хронометром, он повернул голову вправо и увидел посеребренный контур кадыка спящего Шлока. Над горизонтом разливалось холодное тусклое сияние, и стало понятно, что равнина, по которой пролегает шоссе, плоская, как спина безотказной шлюхи, и лишена всякой растительности.
Крот ощутил некий намек на тоску по разным там цветочкам, но в его восприятии цветы были неразрывно связаны с могилами. Соответствующий образ, намертво вмурованный в память, немедленно возник в сознании. На протяжении нескольких последних лет Кроту снился один и тот же дурацкий сон. В серых сумерках он приближался к могиле, обозначенной плоским, слегка покосившимся камнем со скругленной верхней частью. Из черной земли росли белые цветы – их белизна резала глаз. Они казались руками в перчатках, принадлежавшими зарытым живыми актерам немого кино. Иногда они шевелились. Могила находилась в странном месте, а может быть, в разных местах. И Крот всякий раз просыпался прежде, чем успевал различить надпись, высеченную на камне. Это его раздражало, как неперевернутые карты гадалки. Он хотел знать, чью могилу видит во сне.
Крот резко затормозил – так, что Шлок едва не ткнулся головой в лобовое стекло. Но, надо отдать ему должное, за пушку он схватился раньше, чем продрал глаза.
– Какого хрена? – заорал он, когда понял, что никакой видимой причины для остановки нет.
– Закопаем ее здесь, – спокойно сказал Крот.
– А может, сначала трахнем?
– Трахни выхлопную трубу.
– Она горячая, мать ее.
– А баба уже остыла?
– Засунуть бы мой термометр ей в задницу, – мечтательно сказал Шлок.
– У тебя он есть?
– Я что, похож на хренова доктора?
– Нет, ты похож на жирного евнуха с пушкой вместо члена.
Шлок заткнулся, очевидно, решая, является ли сказанное комплиментом или наоборот. Если наоборот, он мог и обидеться. А когда Шлок обижался, он становился непредсказуемо опасным, как шаровая молния.
…Крот трепался почти машинально. Труп в багажнике, конечно, был проблемой. Но сейчас Крота беспокоило другое. Дело в том, что его умная, гладко выбритая башка с некоторых пор превратилась в музыкальную шкатулку. За несколько минут до того, как ему предстояло кого-нибудь убить, Крот начинал слышать голос. Тонкий тенорок оперного кастрата звучал в пространстве между ушами, и ничего нельзя было с этим поделать. Звучал как бы издалека – и в то же время ближе некуда. И замолкал лишь тогда, когда намеченная жертва отправлялась на тот свет.
Крот ненавидел оперное дерьмо. Он не представлял, о чем скулит неведомый голос, потому что не знал итальянского. И это раздражало тоже – как непрочтенная надпись на могильном камне. Иногда Крот завидовал Шлоку – оказывается, недостаток воображения избавляет от неприятных ощущений.
Да, Крот думал о другом. И напрасно. Потому что после нескольких секунд напряженного размышления Шлок все-таки счел себя оскорбленным. Соображал он медленно, зато, приняв решение, действовал стремительно. Он выхватил пушку, но если движение его руки было незаметным, как прыжок насекомого, то рука Крота двигалась, как язык хамелеона.
И через секунду Крот пожалел о том, что думал о другом. Потому что он вовсе не хотел убивать своего собрата. Он не хотел лишаться единственного живого существа, которое мог вытерпеть возле себя дольше нескольких минут. Шлок был его худшей половиной – если только кусок дерьма вообще имеет худшую половину.
В ушах еще звенело после выстрела, а кровь вперемежку со шлоковскими мозгами, которых оказалось на удивление много, еще стекала по подголовнику, будто извергнутая вулканом лава, когда Крота охватило раскаяние. Это чувство было абсолютно новым для него, и в первый момент он даже решил, что Шлок все-таки успел выстрелить и проделать ему дырку в сердце. Именно так он себя и чувствовал – в груди дыра, через которую хлещет теплая водица. По шестьдесят литров жидкой тоски в минуту…
Кроту оставалось проклинать свои рефлексы, благодаря которым он дожил до сегодняшней ночи. Рефлексы опережали мысли, а иначе не уцелеть в этом бедламе, где пуля всегда побеждает разум. И вдруг он снова услышал Голос. Правда, тот уже не пел, но ошибиться было невозможно.
– Отличная работа, приятель, – произнес Голос откуда-то из-за пределов того, что стихийный материалист Крот считал местом обитания собственного сознания. Он уловил снисходительную интонацию, и это понравилось ему еще меньше. И если Шлок получил свое, пытаясь неудачно пошутить, то разве незнакомец заслуживал лучшей участи? Крот сначала стрелял, а потом как правило некому было задавать вопросы.
Разворачивая ствол, он успел заметить бледную рожу на фоне заднего стекла, и вдруг некая сила, подобная скрученному в узел ветру, захлестнула его кулак и запястье.
Он не успел ничего понять. Воображение тщетно устремилось вслед за вывернутой под немыслимым углом рукой и померкло, разбилось, расплескалось черной кляксой, врезавшись в упавший шлагбаум чудовищной боли. В первый момент Кроту почудилось, что его кисть отхвачена сомкнувшимися акульими челюстями. Но рука, из которой выпала пушка, «всего лишь» сделалась похожей на пустую кожаную перчатку. Чуть позже до Крота дошло, что в ней не осталось ни одной целой кости, словно ее пропустили через мясорубку, ухитрившись при этом не подпортить кожный покров.
