Фред Стюарт - Вальс Мефисто
– Придется подождать, пока мистер Эли закончит игру, – заметил дворецкий, принимая у Майлза пальто.
Тот кивнул и расположился у высоких двойных дверей, ведущих в гостиную особняка. Через несколько минут соната кончилась и дворецкий проворно распахнул двери. Майлз последовал за ним в огромную, обставленную в строгом модерне комнату, контрастно отличающуюся от традиционного холла. Длинный диван и гладкие стулья были белыми, в точности, как стены и ковер на одной из стен. По замыслу, их белизна драматически противопоставлялась паре огромных черных роялей «Стейнвэй», помещенных торцами друг к другу, и трем гигантским, доминирующим на плоскостях других стен, картинам в стиле «оп-арт». В углу, возле роялей стояли четыре продолговатые скульптуры работы Джакометти, безжизненно «глядящие» на вошедших Майлза и дворецкого. Из-за левого «Стейнвэя» поднялся высокий стройный мужчина, взгляд которого показался Майлзу раздраженным и, возможно, неприязненным. Он решил, что интервью пройдет не столь гладко, как думалось.
Дворецкий представил его и оставил наедине с пианистом. Видя, что Эли все еще стоит у рояля, ничуть не пытаясь разрядить ситуацию, Майлз нервно включил магнитофон и шагнул к нему.
– Вы очень любезны, что согласились принять меня в столь раннее время, мистер Эли, – произнес он, жалея, что не придумал более подходящего вступления.
Приблизившись, он заметил, что когда-то красивое лицо Эли покрывали многочисленные морщинки, а подглазья украшали огромные мешки. Густые белые волосы были напомажены и гладко зачесаны назад, в несколько старомодном богемном стиле. Ростом он был под метр девяносто и, несмотря на восьмой десяток лет, не имел на костистом теле ни унции лишнего жиру. Вдобавок, годы не согнули его. Он стоял у рояля выпрямившись и следил за Майлзом, своей подавляющей самоуверенностью и вызывающей элегантностью напоминая портрет Паганини работы Энгра.
– Я не люблю давать интервью, мистер Кларксон и надеюсь, мы сделаем его кратким.
– Время интервью зависит только от вашего желания, сэр, – несколько обиженно согласился Майлз и протянул Руку, решив, что от беседы придется отказаться, если враждебность Эли не исчезнет. Из собственного опыта он знал, что когда объект отказывается «раскрыться», пытаться писать о нем – пустая трата времени.
Посмотрев на протянутую Майлзом руку, Эли нахмурился. Затем, к удивлению репортера, потянулся к ней и взял – но не для рукопожатия, а для ее осмотра. Молча разглядывая длинные пальцы Майлза, он указал на его левую руку.
– Вы позволите?
Майлз протянул ее, недоумевая, все ли у старика в порядке с психикой. Нетерпеливо схватив ее, Эли вновь осмотрел пальцы. Потом повернул ладонью вверх и прижал к ней собственную ладонь.
– Пожалуйста, вытяните пальцы, – попросил он. Майлз подчинился. – На обеих руках. – Эли осмотрел свои пальцы, наложенные на пальцы Майлза. Кисти казались идентичными, не считая возрастной разницы в коже.
– У вас великолепные руки пианиста, – произнес Эли, отступая. – Когда-нибудь играли?
Перемена настроения старика показалась Майлзу необъяснимой. Тот стал, вдруг, любезным и уступчивым.
– Раньше играл. Вообще-то, я учился в Джульярде и хотел сделать на этом карьеру. К сожалению, критики не разделили моего энтузиазма.
– Критики! Что они понимают? Не стоило принимать это близко к сердцу. С вашими кистями… можете взять двенадцатую?
– Да.
– Я так и думал. Прекрасные руки, прекрасные. Рахмаииновские. – Он кивнул в сторону инструмента. – Не сыграете ли что-нибудь?
– Сыграть? – смутился Майлз. – Я совершенно не в форме…
– Это неважно. Все равно сыграйте. Быть может, Шопена? Вы знакомы с его этюдами?
– Да, но прошло столько времени…
– Прекрасно! Пожалуйста, сядьте. Погодите, я отыщу ноты. Кстати, они вам нужны?
– Нужны.
– Начнем. – Эли выбрал из кипы лежащих на рояле нот сборник этюдов и встал позади.
– Я сыграю четвертый, в до-диез миноре, но предупреждаю, что буду ошибаться.
– Знаю, знаю. Не имеет значения, окажите мне любезность. Не часто попадаются руки, подобные вашим. Майлз справился с этюдом, оплошав во второй части и начал сначала.
– Я говорил, что сыграю плохо, – заметил он.
– Нет, нет, все в порядке. Отлично! Продолжайте… Майлз подчинился, полагая, что перемена настроения у старика, по меньшей мере, обеспечит ему хорошее интервью. Закончив этюд, сыгранный в довольно низком темпе и со множеством погрешностей, он поднял глаза. И увидел стоящую рядом с пианистом женщину лет тридцати на вид, с обворожительно красивым, обрамленным черными волосами, лицом.
– Великолепно, мистер Кларксон! Великолепно! – рассыпался в комплиментах старик. – Роксанна, познакомься с мистером Кларксоном… Моя дочь, госпожа де Ланкрэ. Посмотри на его руки, дорогая. Не правда ли, они исключительны?
Роксанна, улыбаясь, пожала Майлзу руку.
– Вы должны извинить отца. Для него руки – нечто вроде хобби.
– Никаких извинений! – фыркнул Дункан. – Подобные руки встречаешь не каждый день, и они стоят моего волнения. Впрочем, вы пришли сюда не для того, чтобы мы вас обхаживали, а скорее, чтобы обхаживать меня, не так ли? Умасливать и ублажать старину Эли, чтобы тот не оттяпал вам голову как поступает обычно с репортерами?
– В общем, да, – улыбнулся Майлз.
– Что ж, я пущу в ход свое очарование, и вы поймете, что все россказни о Дункане Эли не соответствуют истине: он может быть сладким как патока. Роксанна, попроси Беннета принести кофе. Я усядусь на диване, а мистер Кларксон с магнитофоном – на стул, и я начну болтать, словно заведенный. Ради ваших рук, учтите! Иначе, я был бы просто невыносим. Нам, пианистам, следует держаться поближе друг к другу. Как вас по имени?
– Майлз.
– Ax да, Майлз… Он собирался стать пианистом, дорогая, но позволил критикам запугать себя. Напрасно. Первая заповедь Эли в обращении с критиками гласит: «Если гладить их по спинке, в ответ получишь по зубам. Игнорируй их (это я делаю вот уже пятьдесят лет), и они станут ручными». Вы живете в Нью-Йорке, Майлз, или в этой зеленой потемкинской деревне, называемой Уэстчестером?
– Мы с женой живем в центре, – ответил Майлз, подготавливая магнитофон. – У нас два верхних этажа в старом доме возле площади Шеридана.
– Гринвич-вилидж – хорошо. Прекрасное для жилья место, несмотря на хиппи и туристов. Что ж, а теперь нападайте со своими вопросами. Хотите знать, когда я впервые заиграл на фортепиано? С четырех лет. Первой мелодией, которую я пробарабанил, была «Правь, Британия», а первым любимым композитором – Моцарт. Теперь, спустя семьдесят лет, я все еще влюблен в него по-прежнему – в некотором роде, рекорд. Но Моцарт не надоедает: всегда свеж, остроумен и очарователен. Вам знакома его соната ре мажор для двух фортепиано?
