Стивен Кинг - Способный ученик
— Что было с пятьдесят второго по пятьдесят восьмой — не знаю, — продолжал Тодд с еще более лучезарной улыбкой. — Никто, я думаю, не знает, во всяком случае, ни слова не просочилось. Но перед тем как власть на Кубе захватил Кастро, вас обнаружили в Гаване, вы работали консьержем в большом отеле. Вас потеряли из виду, когда повстанцы вошли в город. В шестьдесят пятом вы вынырнули в Западном Берлине. И там вас чуть не взяли за жабры. — Последнее слово у него прозвучало особенно сочно. При этом пальцы сжались в кулаки. Взгляд Дюссандера невольно упал на его руки, подвижные, сноровистые, руки американского мальчишки, созданные, чтобы мастерить гоночные лодки из мыльниц и модели кораблей. Тодд отдал дань тому и другому. Всего год назад они с отцом построили модель «Титаника». На это у них ушло четыре месяца, модель и по сей день стоит в отцовском кабинете.
— Я не знаю, о чем ты, — сказал Дюссандер. Без вставной челюсти вместо слов во рту у него получалась каша, и это не нравилось Тодду. Выходило как-то... неубедительно, что ли. Полковник Клинк в фильме «Молодчики Хогана» и тот больше походил на нациста, чем Дюссандер. Но в свое время этот тип выглядел, конечно, будь спок. В статье, напечатанной в журнале «Менз экшн», автор назвал его «Упырь из Патэна». — Убирайся-ка ты лучше подобру-поздорову. Пока я не позвонил в полицию.
— А что, и позвоните, мистер Дюссандер. Герр Дюссандер, если вам так больше нравится. — Улыбка не сходила с его губ, обнажая великолепные зубы, по которым три раза в день проходилась зубная щетка и паста с богатым содержанием фтора. — После шестьдесят пятого вас уже никто не видел... только я, когда два месяца назад узнал вас в городском автобусе.
— Да ты помешанный.
— Так что если хотите позвонить в полицию, — продолжал с улыбкой Тодд, — валяйте. Я подожду на крыльце. Но если вам не к спеху, то почему бы мне не войти? Посидим, поговорим.
Несмотря ни на что, в голове Тодда шевелился червячок сомнения. А вдруг ошибка? Это тебе не упражнение в учебнике. Это настоящее. Вот почему он почувствовал огромную радость (легкую радость, как он уточнит для себя позднее), когда Дюссандер сказал:
— Ты, конечно, можешь зайти на минутку. Просто я не хочу, чтобы у тебя были неприятности, понятно?
— Еще бы, мистер Дюссандер, — сказал Тодд, переступая порог. Дюссандер закрыл за ним дверь, словно отрезав утро.
В доме пахло затхлостью и спиртным. Такие запахи иногда держались по утрам и у них дома, после вечеринки накануне, пока мама не открывала настежь окна. Правда, тут было похуже. Тут запахи въелись и все собой пропитали. Запахи алкоголя, подгоревшего масла, пота, старой одежды и еще лекарств — ментола и, кажется, валерьянки. В прихожей темнотища, и рядом этот Дюссандер — втянул голову в ворот, этакий гриф-стервятник, ждущий, когда раненое животное испустит дух. Сейчас, невзирая на двухдневную щетину и обвислую дряблую кожу, Тодд явственно увидел перед собой офицера в черной эсэсовской форме; на улице, при дневном свете, воображение не бывало столь услужливым. Страх, точно ланцет, полоснул Тодда по животу. Легкий страх, поправится он позднее.
— Имейте в виду, если со мной что-нибудь случится...
Дюссандер презрительно отмахнулся и прошаркал мимо него в своих шлепанцах, как бы приглашая за собой в гостиную. Тодд почувствовал, как кровь прихлынула к щекам. Улыбка увяла. Он последовал за стариком.
И вот еще одно разочарование, которого, впрочем, следовало ожидать. Ни тебе писанного маслом портрета Гитлера с упавшей челкой и неотступным взглядом. Ни тебе боевых медалей под стеклом, ни почетного меча на стене, ни «люгера» или «вальтера» на камине (и самого-то камина, сказать по правде, не было). Все правильно, что он, псих, что ли, выставлять такие вещи на обозрение. Тодд не мог внутренне согласиться с этим резоном, и все же трудно было вот так сразу выкинуть из головы то, чем тебя пичкали в кино и по телевизору. Он стоял в гостиной одинокого старика, живущего на худосочную пенсию. Допотопный «ящик» с комнатной антенной — концы металлических рожек обмотаны фольгой для лучшего приема. На полу облысевший серый коврик. На стене, вместо портрета Гитлера, свидетельство о гражданстве, в рамке, и фотография женщины в чудной шляпке.
— Моя жена, — с чувством произнес Дюссандер. — Она умерла в пятьдесят пятом... легкие. Не знаю, как я пережил это.
К Тодду вернулась его улыбка. Он пересек комнату якобы затем, чтобы получше рассмотреть женщину на фотографии, а сам пощупал пальцами абажур настольной лампы.
— Перестань! — рявкнул на него Дюссандер. Тодд даже слегка отпрянул.
— Отлично, — сказал он с искренним восхищением. — Сразу чувствуется начальник. А кстати, это Ильза Кох придумала делать абажуры из человеческой кожи?
— Я не знаю, о чем ты, — сказал Дюссандер. На «ящике» лежала пачка «Кулз», без фильтра. Он протянул пачку.
— Хочешь? — Его лицо исказила жутковатая ухмылка.
— Нет. Это может кончиться раком легких. Мой папа раньше курил, а потом бросил. Даже вступил в общество некурящих.
— Ну-ну. — Дюссандер как ни в чем не бывало извлек спичку из кармана халата и чиркнул ею о пластиковую поверхность «ящика». Затянувшись, он сказал:
— Лично я не вижу причин, почему бы мне сейчас же не позвонить в полицию и не рассказать, какую чудовищную напраслину тут на меня возводят. А ты видишь? Только отвечай быстро, мальчик. Телефон в прихожей. Представляю, как тебя выпорет отец. Неделю будешь подкладывать под себя подушечку.
— Мои родители всегда были против порки. Телесные наказания не решают проблемы, а только усугубляют ее. — Внезапно глаза Тодда заблестели. — А вы их пороли? Женщин? Раздевали их догола и...
Дюссандер издал какой-то сдавленный звук и направился в прихожую.
— Я бы не советовал, — произнес Тодд ледяным голосом.
Дюссандер повернулся. Он заговорил четко и размеренно. Если что и смазывало эффект, так это отсутствие вставной челюсти.
— Еще раз, последний, повторяю: меня зовут Артур Денкер. Артуром, кстати, отец меня назвал в честь Конан-Дойля, чьи рассказы приводили его в восхищение. Я никогда не был Дюзандером, или Гиммлером, или Дедом Морозом. В войну я был лейтенантом запаса. Я никогда не принадлежал к нацистской партии. Мое участие в боевых действиях ограничилось тремя неделями боев в Берлине. Не скрою, в конце тридцатых, еще в первом браке, я симпатизировал Гитлеру. Он покончил с депрессией и в каком-то смысле восстановил нашу национальную гордость, которую мы потеряли в результате унизительного и бесчестного Версальского мира. Тогда, в тридцатых, он казался мне великим человеком. Он и был по-своему великим. Но под конец он безусловно свихнулся — посылать в бой несуществующие армии по указке звездочета! Отравить Блонди, свою любимую собаку! Поступки безумца. Они все обезумели — заставляли собственных детей глотать капсулы с ядом и при этом распевали «Хорст Вессель». Второго мая сорок пятого года мой полк сдался американцам. Помню, как солдат по фамилии Хакермейер угостил меня шоколадом. Я даже заплакал. Меня поместили в лагерь для интернированных в Эссене. К нам хорошо относились. Мы следили за Нюрнбергским процессом по радио, и когда Геринг покончил с собой, я обменял американские сигареты на бутылку шнапса и напился на радостях. После освобождения я устроился на завод «Эссен Мотор» — ставил колеса на автомобили. В шестьдесят третьем вышел на пенсию и вскоре переехал в Соединенные Штаты. Это была мечта моей жизни. В шестьдесят седьмом я получил гражданство. С тех пор я американец. Голосую на выборах. Никакого Буэнос-Айреса. Никакой торговли наркотиками. И Западного Берлина не было. И Кубы... А теперь иди, иначе я звоню в полицию.
