Мария Галина - Куриный Бог (сборник)
Сейчас она жгла во дворе всякую дрянь: весь выметенный-вынесенный из дома невнятный мусор, отсыревшие газеты, клочья обоев в мелкую зеленую клетку, разлезшуюся половую тряпку, а заодно сухие ветки, щепочки, даже полусухую траву, от которой шел мутный едкий дым. Но ей нравилось — Джульку вообще тянуло к живому огню, она все время порывалась устроить на дворе барбекю, и история с печью очень ее расстроила.
В отсветах костра ее бледная кожа порозовела, в рыжих проволочных волосах проявился багрянец. Джульке вообще как бы чуть-чуть не хватало огня: бледная кожа сплошь в мелких родинках, бледные запавшие виски, бледные губы… Она была похожа на школьницу-анорексичку, ее хотелось накормить и обогреть, а не хватать и тащить в постель, и оттого в их отношениях был странный привкус инцеста.
Пламя, гулявшее в трухе, как бы снабжало ее огнем.
Скоро ей здесь надоест. И что тогда делать?
— Тебе не скучно здесь? — спросил он на всякий случай.
— Нет, — она отвернула голову от костерка и улыбнулась. — Мы как пионеры. Это интересно. А правда, что он говорил про элиенс?
Ванька-Каин, сколько он его помнил, генерировал сценарии апокалипсиса и вчера за тарелкой щей уверял, что за орбитой Юпитера обнаружены огромные космические корабли, числом три, и скоро их каждый чайник сможет наблюдать в школьный телескоп, потому что они летят сюда и прилетят то ли в двенадцатом, то ли в четырнадцатом, и вот тогда всем кранты, потому что такие большие, просто громадные корабли не прилетают просто так. Это, Джулька, — говорил Ванька-Каин, — как твой «Мэйфлауэр», это их инопланетные пассионарии, а известно, что́ пассионарии делают с беззащитными местными жителями.
— Ну, — он поморщился от дыма, — может, и правда. Сейчас, знаешь, такое время, трудно понять, что правда, а что — нет.
— Он шутил, — сказала Джулька неуверенно.
Ванька еще говорил, что в случае нашествия инопланетных захватчиков трындец наступит как раз мегаполисам, а тут можно прокормиться и партизанить в лесах. Тайные тропы, бочаги, куда так легко провалиться, просеки и засеки. Как-то так. Тут и медведи есть. Он, Ванька, сам видел, собирая грибы, разворошенный муравейник и медвежьи какашки. Как будто медведи в случае инопланетного вторжения скорее плюс.
Он обнял Джульку одной рукой, потому что второй чесал укушенную комаром шею.
— Моя дорогая. Моя рыжая. Мы все время живем перед концом света. Потому что сначала живем, а потом умираем. А инопланетяне — это так, для фантастов.
Она чуть заметно нахмурилась. Не любила разговоров о смерти.
— Скажи «тыща».
Это была такая их игра.
Она нахмурилась сильнее.
— Тисча, — произнесла старательно, и оба как по команде расслабились.
Надо, чтобы она как-нибудь попробовала сказать украинское «паляныця». Но «паляныця» он и сам не мог выговорить правильно.
— Ты чего?
* * *Джулька сидела на кровати; плечо в темноте чуть очерчено бледной линией.
— Чего не спишь?
Он выкурил спиралью всех комаров и позакрывал окна. Комары умерли, зато стало душно и опять завоняло мокрыми тряпками так, что даже перебило острый, чуть ли не звериный запах Джульки; у рыжих вообще феромоны убойные, не то что у блондинок или даже у брюнеток.
Он приподнялся на локте. Простыни были сыроваты.
— Кто-то ходит, — шепотом сказала Джулька.
Он прислушался. Смутно блестевшая кроватная шишечка чуть дрогнула.
— Тебе показалось.
— Да нет же… Вот, опять. Скрип-скрип.
С возрастом перестаешь слышать высокие звуки. А она вот слышит.
— Доски скрипят. Рассыхаются в тепле и скрипят.
— Это на крыльце, — уперлась Джулька, — или в сенях.
Она выговорила это как «на крильтце или в сенъях», но он злился, что его разбудили, и забыл умилиться.
— Может, собака? Приблудная? Или лиса, я не знаю. Дверь заперта, не волнуйся.
— Вдруг это человек? Мне страшно.
Страшно ей. Он вспомнил, как они впервые занялись любовью в ее трогательном кукольном домике: окна от пола до потолка, во всю стену, и притом никаких занавесок. И фанерные практически стены. И дверь на соплях. А тут ей страшно, бедняге. Натурализуемся помаленьку.
Вылезать из-под теплого не хотелось, но он как был, босиком, на цыпочках подошел к печке, охватил ладонью ржавую кочергу и так же на цыпочках двинулся к двери. Помедлил, потом резко отворил дверь, ведущую в сени. Пусто и даже почти светло, в маленьком окошке висит белая луна. Он перевел дух и левой рукой откинул щеколду, ощущая, как в ладони правой чуть поворачивается тяжелый шершавый стержень.
На крыльце половичок лунного света. Черные листья яблонь шуршат как бы сами по себе: движения воздуха на лице он так и не ощутил.
Потом лунный половичок исчез, слился с крыльцом, а ветки яблонь, наоборот, выступили вперед из темноты; и он только миг спустя понял, что это потому, что Джулька зажгла в доме свет.
Вот дуреха, комары же налетят!
Он торопливо прихлопнул дверь спиной и остался стоять на крыльце, вглядываясь в ночь, но свет в окнах как бы убил сад, сделал его чужим и приблизил окрестный мрак. Ни хера не видно.
Есть тут бешеные лисы? Лисы бросаются на людей даже в Подмосковье, где, казалось бы, кроме крыс и бродячих собак, уже давно и нет зверья.
Он вдохнул сонный, резкий, точно хлороформ, воздух и забыл выдохнуть.
В доме визжала Джулька.
Он запнулся о порог, чертова кочерга ударила по щиколотке, он перехватил ее надежнее, выпрямился и растерянно моргнул.
Джулька вжалась в стену, в выцветшие обои; она и сама казалась выцветшей, полупрозрачной. Только рыжие волосы были живыми и теплыми.
— Убери ее! Убери!
— Да что ты, она же тебе ничего не сделает! — Он аккуратно поставил кочергу в угол.
— Убери! — Джулька тряслась и прижимала руку тыльной стороной к губам, словно удерживая рвотные позывы.
Он в который раз поразился тому, какие розовые, детские у нее подушечки пальцев.
Толстая ночная бабочка металась в жидком желтом свете, полет был дерганый, хаотичный, но каждый раз она почему-то оказывалась все ближе к Джульке.
Пузатенький стакан остался от прежних хозяев; он стоял с этим стаканом в одной руке и старым «Огоньком» в другой, дожидаясь, пока бабочка сядет на бледные сыроватые обои с унылым повторяющимся узором. Что такого страшного в этих ночных бабочках?
Бабочка наконец перестала дергаться и села. Он поспешно накрыл ее стаканом, а когда подвел тонкий журнал под край, бабочка лениво переползла на портрет Пугачевой.
— Ну, рыжая, — он обернулся к Джульке, — ну ты чего? Она ж нестрашная.
