Дин Кунц - Безжалостный
К тому моменту, когда началась Ваксская мировая война, так мы стали ее называть, Пенни, Майло, Лесси и я жили в южной Калифорнии, в красивом каменном оштукатуренном доме под сенью величественных финиковых пальм. Из наших окон не открывался вид на океан, но мы в нем и не нуждались, потому что нам хватало друг друга и наших книг.
Насмотревшись фильмов про Бэтмена, мы знали, что по миру бродит Зло с большой буквы, но никак не ожидали, что оно внезапно, без всякого предупреждения, обратит внимание на наш счастливый дом. И уж представить себе не могли, что Зло притянет к нам написанная мною книга.
При выходе каждого из прежних романов я отправлялся в рекламный тур по двадцати большим городам. На шестом уговорил издателя избавить меня от этого длительного и утомительного ритуала.
Вот почему в день появления книги на прилавках, во вторник, в начале ноября, я поднялся в три часа утра, чтобы сварить кофе и пройти в свой кабинет на первом этаже. Небритому, в пижаме, мне предстояло дать по телефону тридцать радиоинтервью, расписанных по минутам с четырех до половины десятого утра, начиная с утренних программ на Восточном побережье.
Ведущие радио, как бесед со слушателями, как и музыкальных программ, берут интервью лучше, чем их коллеги с телевидения. Редко встретишь телевизионного интервьюера, который читал твою книгу, а вот на радио – это обычное дело.
Радиоведущие умнее, веселее и зачастую скромнее. Я не знаю, чем вызвано последнее, возможно, связано с узнаваемостью телевизионщиков, спасибо постоянному появлению на экране, которое раздувает самомнение. А уж оно легко переходит в спесивость.
Проведя пять часов на телефоне, я положил трубку с таким чувством, что меня вытошнит, если я еще раз произнесу слова «Джаз ясного дня». И я легко мог представить себе, что буду и дальше писать книги, но не разрешу их публикацию до моей смерти, если от меня снова потребуют участия в их продвижении на рынок.
Если вы никогда не привлекали к себе внимание общественности, не впаривали свою работу, в полной мере уподобляясь зазывале ярмарочного «Шоу уродов», заявление о публикации-только-после-смерти может показаться вам перебором. Но самопопуляризация вытягивает из души что-то очень важное, и требуются недели, чтобы окончательно оклематься и решить, что любить себя вновь – это даже правильно.
Единственную опасность при схеме «писать, но не публиковать» представлял собой мой литературный агент, Хадсон (Хад) Джеклайт. Не получая комиссионных, он бы подождал, пока я закончу три романа, а потом убил бы меня, чтобы выставить рукописи на продажу.
И если я действительно хорошо знал Хада (а я думал, что знаю), он не стал бы договариваться о выстреле в затылок. Нет, постарался бы, чтобы я умер после долгих мучений, а тело мое расчленили и малой скоростью разослали в разные части страны. Тогда один из его клиентов, специализирующийся на документальных расследованиях, смог бы написать леденящую душу книгу о моем убийстве.
Если бы ни один издатель не согласился платить большой задаток за книгу о нераскрытом убийстве, Хад нашел бы, кого подставить. Скорее всего, Пенни, Майло или Лесси.
Короче, после тридцатого радиоинтервью я поднялся со стула и, преисполненный отвращения к себе, направился на кухню. Собирался съесть завтрак, до такой степени противоречащий нормам здорового образа жизни, что вина за рекордное повышение уровня холестерина затмила бы собой мрачные мысли, вызванные самопопуляризацией.
Пенни, на нее я всегда мог положиться, как на себя, перенесла свой завтрак на более позднее время, чтобы поесть со мной и выслушать все невероятно остроумные реплики, которыми я, к сожалению, не воспользовался по ходу этих тридцати интервью. На фоне моих встрепанных волос, небритого лица и мятой пижамы она, в накрахмаленной белой блузке и лимонно-желтых слаксах, смотрелась чистенькой и аккуратненькой, а ее кожа, как обычно, словно светилась изнутри.
Когда я вошел, она ставила на стол оладьи с черникой.
– Ты выглядишь сногсшибательно, – доверительно сообщил я ей. – Мне хочется облить тебя кленовым сиропом и съесть живой.
– Людоедство – это преступление, – предупредил меня Майло.
– Не во всем мире, – возразил я. – Есть места, где это вопрос кулинарных предпочтений.
– Это преступление, – настаивал он.
На шестом году жизни Майло решил, что будет делать карьеру в правоохранительных органах. Сказал, что слишком много людей нарушают законы и миром правят бандиты. И он, когда вырастет, что-нибудь с этим сделает.
Многие дети хотят быть полицейскими. Но Майло собирался стать директором ФБР и министром обороны, чтобы иметь возможность воздавать по заслугам злодеям, как внутри страны, так и за ее пределами.
Пока же, в преддверье Ваксской мировой войны, Майло подкладывали на стул толстую подушку, потому что ростом для своего возраста он не вышел. Синие буквы на его белой футболке складывались в слово «COURAGE»[3].
Позже это слово на его груди стало восприниматься как предзнаменование.
Давно позавтракав, мой сын, в глазах которого светился ум, допивал стакан шоколадного молока и читал комикс. Читать он уже мог на уровне, требуемом для поступления в колледж, хотя своими интересами отличался как от шестилеток, так и от студентов.
– Что это за мусор? – спросил я, указав на комикс.
– Достоевский, – ответил он.
Взглянув на обложку, я в удивлении спросил: «Как им удалось ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?»
– Это комплект из тридцати шести двойных журналов, – ответила Пенни. – Он сейчас на номере семь.
Я вернул комикс Майло.
– Может, вопрос следовало сформулировать иначе… Почему они решили ужать «Преступление и наказание» до размеров комикса?
– Раскольников – совершенно запутавшийся человек, – с серьезным видом сообщил мне Майло, постучав пальцем по иллюстрированной классике.
– Считай, что нас двое.
Я сел за стол, взял мягкую пластмассовую бутылку с жидким маслом, начал щедро выдавливать его на оладьи.
– Пытаешься похоронить стыд от самопопуляризации под холестериновой виной? – спросила Пенни.
– Именно.
Лесси внимательно наблюдала, как я размазываю масло по оладьям. Ей не разрешено сидеть с нами за столом. Но она отказывается целиком и полностью жить на собачьем уровне, вот почему имеет право сидеть на стуле, в четырех футах от стола, все видеть и во время трапез ощущать себя членом семьи.
Собака она милая, но вот выражение ее морды зачастую прочитать на удивление трудно. Морда у нее – что лицо у профессионального игрока в покер. Она не пускает слюни. И раньше редко пускала. Не одержима едой, как большинство собак.
