Елена Блонди - ТАТУИРО (HOMO)
Наташа поморщилась чуть заметно, рассмеялась. Что-то рассказала множеством мелких слов – о неумении своем принимать позы, о нефотогеничности…
– Я с тобой отдыхаю, Витенька, а так – все будет испорчено. Лишние мысли, лишние претензии.
– Как с сексом?
Сейчас все меленькие слова отмел в сторону – ненужные и неважные. Но на гримаску ее – назойливой мухой вернулась неприязнь. Это было важнее секса, оказывается.
Наташа почувствовала, – зацепился, как за гвоздь в половице, что не выдерешь – надо всю половицу снимать. И, без улыбки, сказала:
– Витюша, я тебе объясню все. Позже.
– Не забудь, хорошо? – неприязнь улетела, жужжа.
И отправились в фотоцентр – покупать камеру.
Три этажа стекла и стеллажей. И продавцы, настолько вылощенные и по-свойски хамоватые, что Витька, в наброшенной на плечи заслуженной куртке, мучительно затосковал и до смешной дрожи в коленях не захотел идти по зеркалу полов – туда, в бесконечность изысканного металла и пластика – желанных, выученных по каталогам наизусть, таких недоступных прежде – камер, гаджетов, штативов.
Наташа все поняла, Бог ее послал, что ли, держать за русые вихры, не давать упасть в этих дурацких плоскостях меж этажей, когда перебираешься из одной жизни в другую, туда, где все богаты и не нужно думать, сколько в кармане до следующего заказа. И где, как выяснилось – огромное количество условностей, правил – придуманных для развлечения и узнавания своих…
Взяв под руку, прижалась маленькой грудью, потащила мимо продавцов, что глядели на куртку и стрижку с презрительной усмешкой.
Небрежно сунула в руки Витьке громоздкую камеру с отчаянным глазом объектива – будто выловленная глубоководная рыба.
– Ну, что скажешь?
Зацепив локотком, скинула на пол нарядный ценник с безумными цифрами. Витька дернулся было – поднять. Но девушка увлекла по зеркалу пола его вместе с камерой к огромному окну, все убыстряясь, будто желая выбить собой бликующую плоскость.
Остановились резко и белобрысый продавец, что нагнал их, глядя уже лишь с преданностью собачьей, налетел со спины, заизвинялся, кланяясь.
Витька, схватившись за камеру, как за спасательный круг, узнав в новизне и блеске – знакомое (на фестивале как-то даже поснимал такой – но потертой и заслуженной), – отмяк, увлекаясь:
– Нет, что ты! Это для спорта, к ней еще до фига нужно – и в руках не унесешь.
– Ага, надо начинать с покупки автомобиля, – рассмеялась Наташа, – но она мне все равно нравится. Купим?
– Нет, я не работаю такими, сам сейчас найду.
– Давай хоть посмотрим! – затеребила крышку объектива.
Витя отобрал аппарат, вертел в руках, объяснял, как навести резкость. Разрешил себя снять. Наташа смеялась. Мигала вспышка, добавляя блеска вокруг.
Наигравшись, сунула камеру продавцу и затормошила Витьку:
– Ну, ищи сам, я ведь не знаю, что тебе нужно!
И Витька, войдя в азарт, долго таскал ее по магазину, хватал с полок камеры – маленькие, побольше – совал в руки, показывая, где какие недостатки.
Когда, наконец, вышли, таща цветные кубики коробок, поискал глазами солнце, плавающее в облачной мути, заговорил об одежде:
– Наташ, я понимаю, по мне сразу видно, на твои деньги пришел покупать. Но, все так… быстро… Первый гонорар, за Тинку, тут же разошелся, Степка стал таскать по презентациям, типа, контракт искать. И, вроде бы, все заинтересованы во мне, но пока – одни разговоры. Вот и выгляжу – дурак дураком в куртке с Черкизовского рынка…
Наташа слушала рассеянно, придерживая дверцу машины, пока он складывал игрушки. И вдруг оживилась:
– Смотри! Видишь, дядька идет, во-он, в старом пальто. Из-за угла вывернулся?
– Ну?
– Это Альехо Алехандро! То бишь – Ляпиков Илья Афанасьич, по-настоящему.
Витька разглядывал сгорбленную фигуру, квадратные брюки, волосы, жиденько собранные на затылке, обширную лысину.
– Это?
– Да!
Витька смотрел. Почти с возмущением. Имя Альехо красовалось под лучшими с точки зрения Витьки снимками – лучших моделей глянца. Не слишком интересуясь репортажами с тусовок, где, как он полагал, Альехо должен был мелькать часто, представлял себе смуглого мачо, приехавшего из южных краев, очарованного северными красотками. И оставшегося в столице купаться в деньгах, славе и женщинах.
Толстяк, не вынимая рук из карманов, прошел в разъехавшиеся двери фотоцентра.
– Ну, посмотрел? Рот закрой, поехали!
– Наташ! Я поговорить с ним должен, сказать…
– Как гений с гением, да?
Уже сидя за рулем, газанула:
– Садись.
Витька сел. Со злостью глянул, как зевающее со сна в облаках солнце просвечивает Наташины кудряшки.
– Слушай, я что – жиголо какой? Не нужна мне твоя камера! Раскомандовалась, блин.
Наташа заглушила двигатель.
– Витенька… Ты прости меня…
Смотрела на обиженный Витькин профиль – не поворачивался, дулся. Ждала. Не выдержал, повернулся, уперся в глаза.
– Ну, вот, хорошо. Ты уж смотри на меня, ладно? Пойми, тогда, в первый наш с тобой день, я случайно в тот район попала. Тебя увидела, с курткой в руке. И сразу поняла – переспим. Кажется, просто все, но – не так. Будто щелчок и сразу – свет в длинном ангаре, когда между полок и до самой дальней стены. А на стене – рисунок. Поняла тогда, что будем вместе для чего-то. Все будто сдвинулось и стало падать на меня. Все. Кроме той стены с рисунком. Нет, не падало, а – придвинулось, наделось на меня, как новая шуба. Я говорю ерунду?
– Н-не знаю…
Наташа смотрела беспомощно, держала руки перед собой, раскрывала веером пальцы, сжимала кулаки…
– И я не знаю. Только Альехо… Рано тебе еще – с ним…
– На фига ты мне его тогда показала?
– Потому что про одежду заговорил! Вот и… Ты посмотрел на него? Посмотрел? Плюнь на тряпки, ходи в своем! Ты важен, не куртка!
Витька смотрел вниз. Колени обтянуты джинсами, свет все ярче – видны переплетения нитей. Руки с полусогнутыми пальцами, каждая на своем колене. Несимметричная симметрия. Волоски на фалангах, ноготь большого пальца ловит блик. Ловит и отпускает в такт дыханию. А правый указательный – с обгрызенным краешком ногтя. Все ровные и гладкие, а этот, как грыз в детстве, так и остался с щербатинкой сбоку.
Запульсировало в ноге. Мысленно ограничил кадр, двигая рамки, решая – пусть руки будут вместе с запястьями, тогда видно, откуда ассимметрия, – одна рука чуть вывернута, изгиб запястья – почти надлом. И внизу, из полумрака выступив, еле видна обувь. Далеко, маячит. Из темноты низа.
– Ты слышишь меня?
– Да.
– А мне кажется, нет.
