Евгений Прошкин - Катарсис ефрейтора Тарасова (сборник)
– Ннумх, – скромно ответила блондинка.
«Конечно, забавный путник, тебе нравится Пирс и всё, что на нем происходит, иначе какой смысл было проходить тринадцать с половиной небесных порогов?»
* * *«…в связи с чем считаю начало дипломатической Миссии успешным».
Щелкнув по клавише, Посол отправил доклад в Госдепартамент и сладко, навыворот, зевнул.
В мозгу теснились впечатления – слишком много для немолодого уже человека. Ярче всего запомнился, как всегда, банкет. Новиков произносил длинные тосты, которые неизменно переводились как «Дыннц!», и вскоре он оставил попытки обаять хозяев красноречием. Пирсяне и без того были настроены дружелюбно. Молекулярный сканер в ногте, который Посол периодически окунал в стакан, ничего опасного не регистрировал: травить дипломатических работников – по крайней мере, нарочно – на Пирсе не собирались.
Вино напоминало свекольную брагу, а сам ужин состоял из мутной похлебки. Вкушая суп деревянной палочкой, Новиков отмечал общий культурный упадок. К тому же местные повара не слишком пеклись о санитарии: он неоднократно вынимал изо рта длинные светлые волосы, а на дне глиняного горшочка обнаружил и вовсе инородный предмет.
Валерий Петрович достал из кармана пятак, заметно потемневший в процессе варки, и, подбросив монету с большого пальца, поймал ее в хлопок.
Орел.
Семнадцатая экспедиция, снова как будто удачная. Странно: вот он уже и в учебниках. Это старость, никуда не денешься. Хотя, кажется, есть у нее и плюсы.
Новиков почесал дряблую грудь и проглотил дезинфицирующую таблетку. Помощник сказал, что прививки у него сделаны, но кто же знает, какие в этой глуши специи?
2005Пересадка
– По транс-портной струне пассажир идет пакетом из пяти архивов… – незнакомец пытался говорить шепотом, но в бедламе портового бара это вряд ли могло иметь успех. – Пять информационных потоков. С нашей точки зрения, это не потоки, а импульсы… Но наша точка тут ни при чем, мы же про технику говорим.
Говорил преимущественно он. Я лишь сидел рядом и терпел.
– Пять архивов, – повторил мужчина и, двинув ко мне лист бумаги, провел черным ногтем пять параллельно неровных линий. – В первых двух вся твоя физика… – он озабоченно посмотрел на стол, но ничего, кроме кружек и пепельницы, не обнаружил. Пепельница была полная, а кружки – наоборот. – В этом архиве врожденное, чистый генотип, а в этом приобретенное, – он положил на листок два кривых окурка. – Если вошел в транс-порт с циррозом печени, то и выйдешь с тем же циррозом. Кстати!.. Ты не задумывался, почему Верховный так неплохо выглядит? Для своих-то ста двадцати годков… А?!
Собеседник поманил меня пальцем и, не дожидаясь реакции, поднес свой бесформенный рот еще ближе. Мне казалось, что я уже не слышу его, а чувствую.
– Верховный… да и не только он… они иногда срываются с линии. Не целиком, такого не бывает. Срывается только второй канал. Такого… ха!.. такого, вообще-то, тоже не бывает. Но им периодически устраивают. И на выходе они получают свое же тело, но без единой болезни. Девственное! Ну… то есть, допустим, девственное – для ста двадцати лет. Старое, но не изношенное. Слабое, но не больное, понимаешь?
– Что ж тут не понять…
– Дальше. Три других канала несут менталику. Три архива. Первый – врожденное. – На лист лег еще один окурок. – Темперамент, то-се, задатки-зачатки и прочее. Что ты от родителей взял. Вот тут… – мужчина выбрал в пепельнице короткий изжеванный фильтр. – Вот тут приобретенное. Интеллект, навыки и всякая такая хрень, которую ты сам наживаешь, вместе с болячками. А это… – он торжественно уронил пятый окурок, стоптанный, как сапог каторжника. – Здесь, дружище, память.
Я взглянул на лист, и мне стало тошно. Человек – от светлых мечтаний и до последнего заусенца – весь человек был представлен на этой схеме пятью грязными чинариками. Они лежали у пяти кривых царапин, словно на старте.
– Значит, имеем пять архивов… – собеседник потыкал пальцем в бумагу и уставился на меня, требуя подтверждения.
– Имеем, – подтвердил я.
– Скок!.. – ребром ладони он передвинул по листу окурки, каждый по своей линии. – Скок!.. Транс-переход окончен, – объявил он, имитируя отстраненный синтетический голос. – Но «скок» – это только для нас. Сознание человека не способно воспринять этот миг. Ты просто шагаешь сквозь рамку транс-контура и идешь себе дальше, по тому же вроде бы коридору… который находится уже в другом рукаве матушки-галактики.
Слушать хмельного брехуна становилось всё труднее.
– Всё происходит мгновенно! – продолжал он с азартом. – Тут тебя расквантовали, там – снова собрали. Из другого сырья, конечно. Твое осталось здесь, из него соберут кого-то еще. Или, если дети финишируют, то сразу двоих. А если прибудет боров здоровый, то тебя одного не хватит, пойдешь довеском. Да это не важно, это ведь уже не ты, а прах твой… – он вдруг осекся. – Слушай, многовато говорю, да?
Я счел за лучшее промолчать.
– Так о чем я?.. А вот о чем, – незнакомец вернул бычки на исходную позицию. – Информационный пакет перемещается неуловимо быстро. Для человека. Но не для киб-координатора. Для машины это целый проце-е-есс… – он вновь принялся двигать окурки, но теперь гораздо медленнее. – Полторы-две миллисекунды, иногда три. Почти вечность. За это время киб-координатор многое должен успеть. И со многими. Представляешь пассажирооборот среднего порта? Нет, не представляешь. И представить не можешь! Потоки идут отовсюду. Прием, отправка, но чаще станции выполняют релейные функции, особенно в центре. Миллионы пассажиров ежесекундно. Даже если разбить секунду на тысячу частей, то и в одной этой части окажутся тысячи инфо-пакетов! Туда-сюда… отсюда туда… опять туда… потом обратно!.. – он исцарапал лист вдоль и поперек, затем вывернул на него пепельницу и для наглядности растер мусор ладонью.
Бармен с тревогой посмотрел в нашу сторону. Незнакомец, словно учуяв это спиной, призывно поднял руку. Бармен перевел взгляд на меня. Я сделал лицо непроницаемым, что означало: «больше не угощаю».
Сосед по столику не то чтобы был пьян… он был пьян вчера, это бесспорно. И позавчера, что весьма вероятно. Сегодня же он принял кружку пива – от моих щедрот – вылакал пол-литра обычного портового пойла и помутнел, но не беспросветно. Он всё-таки мог говорить. Громко и неприятно.
Ему было лет тридцать пять – примерно столько, сколько и мне. Опустившийся субъект, застрявший в чужих местах не по собственной воле, а от безденежья. Он был порядком обтрепан. Вышел из дома невесть когда в приличной одежде, а потом – либо стремительно отощал, либо слишком долго шлялся. Красная рубаха не стиралась месяц как минимум. Он пованивал весь – от макушки и… нет, про пятки лучше не надо. С пятками, я подозревал, у него еще хуже, чем с головой. Штаны на нем были болотные, не исключено – когда-то серые или, допустим, бежевые… Но теперь – строго болотные по всей своей мятой поверхности.