Георгий Песков - Злая вечность
Но эта выставка была совсем особая. Рисунки карандашом, акварелью, масляными красками, скульптура, резьба по дереву — все поражало необычайной силой восприятия, непосредственной оригинальностью передачи. Это была выставка работ душевнобольных.
Порывшись в папках, я нашел и рукописи. Одна из них — довольно объемистая тетрадь — оказалась написанной по-русски. На заглавном листе крупно и старательно было выведено:
ЗЛАЯ ВЕЧНОСТЬ (мировая трагедия)Посвящается господину президенту республики, его святейшеству папе римскому, всем монархам и правителям мира. Всем государствам. Всем народам.
Всем. Всем. Всем.
Тетрадь содержала много ярких и странных по содержанию иллюстраций, частью пером на полях, частью на отдельных страницах, акварелью. Был тут широко, в непомерном ужасе открытый глаз с крошечным черным зрачком; была кукла в розовом и бородатая ведьма, и господин в жутко улыбающейся каучуковой маске. Под этим последним стояла — почему-то французская — подпись: «Sa majesté monsieur le diable». Были и целые сцены, нарисованные наивно, но полные движения и трагизма. Почти во всех присутствовал высокий бледный господин с острой бородкой и породистыми руками. Читая рукопись, я понял, что это автопортрет.
Не надо, конечно, и прибавлять: все описанные мною необычайные факты и приведенные выше фантастические теории, научная ценность которых остается под сомнением, заимствованы мною из этой тетрадки.
На последней ее странице, карандашом и совсем уже изменившимся, нетвердым почерком было нацарапано: «Гибнем! Спаси нас от злой вечности!»
Приложения
Рецензии на повесть «Злая вечность»
Петр Пильский
Загадками, мистикой, неясностями, пророчествами населил свою повесть Георгий Песков («Злая вечность»). Внушителен подзаголовок «Мировая трагедия». Говорят о кончине Мира, о крушении Европы. В центре повести — таинственный князь, его любовь к женщине, к ее фантастическому перевоплощению в кукле антикварного магазина. Предсказания мрачны и тяжки. В музее — картина, изображающая банкет: мундиры, фраки, шампанское и — бесконечная усталость, невыразимая мертвенность. Но и все вещи, все картины этого музея похожи на предметы, собранные на стол вещественных доказательств — все безмолвно свидетельствовало о некогда совершившейся трагедии. Но мировая трагедия еще придет. Мы — накануне мировой катастрофы. Повсюду — тревога и жуткое наслаждение. Европу ожидает участь Атлантиды и Гондваны. Европа окружена роковыми кольцами надвигающейся катастрофы.
Повесть не кончена, ее первую часть я старался передать точно. В ней что-то есть. Не будем говорить о ее литературных достоинствах, еще больших недостатках. Но тревога разлита по этим страницам не случайно. В этих предречениях чуются отголоски нашего шаткого дня. Эту повесть можно было б привести в связь с «Атлантидой — Европой» Мережковского. Да, и время знает, чем оно болеет, по крайней мере, это чувствует. Бреды и сны не напрасны. Вдруг в размеренной тишине мира прорывается упрямый шепот, — предостережение или плач, туманы разрезает острый луч закатывающегося, падающего солнца, в литературу пробивает себе путь жадная, насторожившаяся тема, и ее бессознательно ловят слух и сердце, философ, поэт и повествователь. От нее можно прятаться, от нее нельзя уйти. Вчерашние призраки иногда становятся завтрашней историей.
С самого начала можно было догадаться, что пред нами сумасшедший. Продолжение только убеждало в этом, конец поставил точки над «i»: да, князь — помешанный. Все, что ему снится, чем он бредит, что встречает — только его призраки. Речи, обращенные к нему, — плод расстроенного воображения. Пророчества о гибели мира, убийства, беседы с загадочным библиотекарем, страшная ведьма, торгующая галантереей, взрыв тигля, теория о вечности, об омоложении души, все оказывается выдумкой безумного.
Но сам автор этой повести («Злая вечность») во многом из этих предречений хочет видеть некую неизбежную грозящую реальность. Во всяком случае это могло казаться в первой части. Сейчас, в своем продолжении, повесть, устами странного библиотекаря, говорит о вытравлении душ, как есть умерщвление плоти. Душа должна умереть, выйти из тела, но, покидая его, «душа не умирает»: смертью тела она приобщается вечной жизни. Только смертью души может быть куплено бессмертие тела.
Библиотекарь предлагает и чрезвычайно простой способ, чтоб осуществить этот фантастический опыт: несколько капель снотворного, затем немедленно зондом вводится в сердце необычайно сильный возбудитель. Реакция мгновения, сердце тотчас же начинает снова функционировать, и, таким образом, «мы просто-напросто будем прививать бессмертие, как „оспу“». Библиотекарь пророчит, что иметь душу скоро будет неприлично, и с ней станут поступать, как с отростком слепой кишки, — вырезать, как атавистический орган.
К галлюцинирующему князю приходит интервьюер, но и тут кончается плохо. Двигая ушами и лбом, он достает почему-то докторскую сумку, вынимает хирургические инструменты, марлю, вату, склянки, зажигает спиртовку, ставит на огонь большой платиновый тигель и кладет в него щипцами какой-то кусочек. Происходит катастрофа, раздается треск со звоном, падают осколки разбитого стекла, все предметы в комнате срываются с места и шум превращается в чудовищный гром и рев.
Все это было бы, действительно, страшно, если б случилось на самом деле. Но все происшествия, и рассуждения, и человеческие маски, сны, полуявь, беседы, теории оказываются видениями и призраками сумасшедшего человека; «Злая вечность» — заглавие его тетради. Свою «мировую трагедию» безумец посвящает господину президенту республики, его святейшеству папе римскому, всем монархам и правителям мира, всем государствам, всем народам, — всем, всем, всем. Тетрадь заканчивается призывом: «Гибнем! Спаси нас от злой вечности!». Азартный, рискованный, трудный замысел автором проведен и развит осторожно. Минутами даже как будто веришь всем этим бредням, приемлешь дикий хаос этих идей, предчувствий и предсказаний. Я уже говорил (по поводу первой части), что мотив «Злой вечности» не случаен. Это не простая забава воображения, не только авторский каприз. Основная мысль подсказана самой эпохой, нашими содрогающимися днями, зыбкостью современного мира, пророчествами его гибели, — их высказывают не одни сумасшедшие, — над этим сейчас размышляют философы, историки и социологи. В этом смысле повесть нужно признать злободневной. Ее автор не только выдумывает, но и многое чует. Невидимые веяния бередят многие сердца, — поэты и писатели только откликаются, как всегда первые чувствительнейшие приемники, ухватывающие слухом и чутьем дальние шумы, таящиеся грозы, надвигающиеся потрясения.
