Дарья Беляева - Маленькие Смерти
— Замечательно. Ты ради этого меня сюда позвал?
Доминик вскидывает на меня взгляд, и синевой меня обдает как морской волной.
— А, — тянет он. — Ну точно. Привет, Франциск.
Доминик берет пластиковую вилку, вертит ее в пальцах, а потом ломает, откидывая кончик с зубцами и пробуя большим пальцем оставшуюся часть на остроту.
— Я могу убить тебя этим, — говорит он. — И чем угодно другим.
— Чудесно, я уже понял, — фыркаю я. — Что-нибудь еще?
— Не ешь мои коричные палочки, я же вижу, как ты на них смотришь. Иначе я воткну сломанную вилку тебе в руку.
Я некоторое время смотрю на его невероятно красивое лицо, пытаясь найти хоть тень мысли в его глазах, а потом поднимаюсь, собираясь уйти, но он перехватывает меня за запястье.
— Но ты же не за этим пришел, Франциск? Не чтобы воровать чужую еду?
— Вообще именно за этим, но раз ты против, то я потерял интерес к нашей встрече.
Я даже не уверен, что Доминик поймет шутку, но он вдруг смеется, заразительно и звонко. А потом так же вдруг перестает, будто его переключили. Теперь он говорит голосом совершенно нормальным:
— Мама получила насчет тебя другие указания. Ты уже предстал перед Ним, одетый плотью нетленной, да? Я просто не очень понял. Мама говорит, что тебя нужно ис-сле-до-вать. Исследовать. Ты первый со времен этого, как его, Лазаря.
Я снова касаюсь пальцами своей шеи, искренне надеясь, что моя голова останется на месте.
— Так что мы будем держать тебя взаперти и считать твой пульс, — заканчивает Доминик. А потом я вдруг подаюсь к нему, хватаю за воротник, зашипев:
— Если ты думаешь, братик, что можешь меня запугать, то ты очень и очень неправ. Ты можешь убить меня, разумеется. А еще я могу убить тебя, находясь от тебя за тысячу километров. И даже после смерти я могу мучить твою душу. Вечно. Ты же католик, ты должен бояться ада.
Доминик отправляет в рот последний коричный пирожок, сосредоточенно его жует и его взгляд не выражает абсолютно никакого страха, но я чувствую, что жилка у него на шее бьется чуть быстрее.
— Ад это плохо, — говорит Доминик, обнажая блестящие, белые зубы. Я считаю веснушки у него на носу, чтобы успокоиться и не двинуть ему. Потому что с большой вероятностью, если я ему двину, он меня убьет. — Так ты согласен? Хочешь коричную палочку?
Доминик продолжает лучезарно улыбаться, и я вдруг отпускаю его. Мне вспоминается та история из отцовской папки. Мальчик без жизни, без школы, без детства. Программа «Дело Господне», и все. Весь Доминик только строчка в отчетах прелатуры его матери. Я сажусь на место, почти пристыженный одной этой мыслью, смотрю на Доминика снова, глаза у него все такие же открытые и яркие.
— Давай начнем еще раз, — говорю я. — Привет.
— Привет, — кивает он.
— Ты меня ненавидишь? — спрашиваю я.
— Нет, — Доминик мотает головой. — Я ненавижу только если брокколи. Для всего остального ненависть — слишком сильное чувство.
Он смеется, и я смеюсь. Я далек от мысли, что Франциск Миллиган приручает чудовищ в перерывах между тупыми историями, в которые он влипает и мошенничеством.
Я пробую отнестись к нему по-человечески вовсе не потому, что хорошее отношение может остановить его от того, чтобы вскрыть мне горло пластиковой вилкой.
Просто все заслуживают в жизни, чтобы к ним относились как к людям, а не как к вещам.
— Хорошо, — киваю я. — Я тоже ненавижу брокколи. У нас есть общие семейные черты, правда?
— Скверна — наша общая семейная черта, — отвечает он спокойно, как отвечают те, кто отлично заучил задание к уроку. — Мы прокляты.
— Это, конечно, плохо.
Я улыбаюсь Доминику, а в ответ он хмурится, как будто не сразу может считать то, что я имею в виду.
— Если плохо, то чего ты тогда улыбаешься? Я читал об этом. О случаях, когда люди улыбаются. Чтобы понравиться. Ты хочешь мне понравиться?
— Конечно, ты же мой брат. Я всегда мечтал о брате. Ты знаешь, что у нас день рожденья в один день? Я родился в Новом Орлеане. А ты где родился?
— Не знаю, — говорит он. — Меня это никогда не интересовало.
Я некоторое время молча вожу ногтем по гладкому столу, стараясь свыкнуться с мыслью о том, что из любого ребенка можно, в теории, воспитать кого-то вроде Доминика. Из меня, например, тоже можно было.
— Понятно, — киваю я, наконец. — Я всегда хотел, чтобы у меня были брат или сестра. А ты?
— Хотел брата или сестру, — повторяет Доминик, будто пробует слова на вкус, не вполне понимая их смысл. — Да, хотел бы. Тогда мне доставалось бы меньше заданий.
Я смотрю на него, а он смотрит на меня, синие глаза у него темнеют, как море, когда наступает ночь.
— Я больше думал о том, что будет кому делать за меня домашки, — говорю я. — Но это почти то же самое.
Доминик фыркает, готовый засмеяться. И тогда я понимаю, что меня в нем смущает. Он — убийца, он пытался убить меня, но я не могу его ненавидеть. В нем нет ни хорошего, ни плохого. Он вообще не человек.
Но я отношусь к нему, как к человеку.
— А что тебе нравится?
Доминик отвечает не задумываясь:
— Есть, спать и шмотки. Люблю каталоги шмоток. Если спросишь про любимую книгу — каталог H&M.
Он замолкает на секунду, а потом с таким видом, будто что-то важное забыл, говорит:
— А ты?
— Что я?
— Что ты любишь?
— Ну, мне нравится все, за что ты меня немедленно убьешь.
— Ты все равно скажи.
Я постукиваю пальцем по столу, а потом действительно все равно говорю:
— Каббалу, таро, спиритизм, теософию и «События прошедшей недели с Джоном Оливером».
— А ты смешной.
— Что, убьешь меня последним?
— Возможно, — говорит он совершенно серьезно, будто этот вариант заставил его задуматься. — А твоя любимая книга какая?
— «Фрэнни и Зуи» Сэлинджера.
— А о чем она?
— О девушке, которая запуталась и не понимает, зачем она себе такая нужна. И ее брате, который запутался не меньше, но помогает ей. А каталог H&M о чем?
Доминик отвечает, не задумываясь:
— О красоте, — он протягивает руку и берет мои очки, добавляет: — По тебе сразу видно, что ты много читаешь.
Доминик примеряет их, скашивает глаза к переносице, вываливает язык.
— Нет, мне не идут.
— С такой-то мордой, которую ты скорчил — не удивительно. А Библия тебе нравится?
Тут Доминик замолкает, так и оставшись в моих очках. Он правда смешно выглядит, но взгляд у него становится серьезным.
— Местами — она интересная, ну когда там про войны и Апокалипсис, в основном. Мама говорит, что Библия — самая важная книга.
— Самая важная книга у каждого своя.
