Татьяна Рябинина - Чертова погремушка
Перебранка сменялась всхлипами, мольбы — возней. Под конец мне показалось, что я слышу звуки ударов и приглушенные вскрики. Я уже хотела разбудить Костю, но тут за стеной все стихло. Наверно, в кровати я проворочалась бы до утра, но в мешке лежишь, как в коконе. Не зря раньше беспокойных младенцев туго пеленали — чтобы спали лучше.
Хотя спала я все равно плохо — снился черный призрак с кладбища. Куда бы я ни пошла, как быстро ни бежала — он догонял и протягивал ко мне щупальца. Но каждый раз в последний момент ангел-хранитель спасал меня. А потом ангел исчез, и чудище уже почти схватило меня, но тут появилась звенящая и переливающаяся радугой «погремушка». Я взяла ее и почти уже заглянула в ее глубину, но услышала:
— Вставай. Поезд через час.
Если б мои руки не были спеленаты спальником, Косте, наверно, не поздоровилось бы. Пока я выпуталась, он уже отправился в комнату.
Генпетрович куда-то ушел — может быть, еще ночью, не знаю. Зареванная Верка прятала от нас покрасневшие глаза, опухший нос и лиловый кровоподтек на скуле. Костя только плечами пожал и, как ни в чем не бывало, уселся за стол завтракать. Я отказалась и только выпила воды, зачерпнув кружкой из ведра.
Дизель останавливался в Пятиреченском в половине десятого утра и всего на три минуты. Провожать нас Верка, к счастью, не пошла. На прощанье она порывалась броситься Косте на шею, но он как-то деловито и брезгливо ее отстранил, и Верка с плачем плюхнулась на лавку. Снова пожав плечами, Костя подхватил рюкзак и сверток с собранной нам на дорогу едой.
— До свиданья, — сказала я, чувствуя себя последней идиоткой.
Мы шли по улице, и я чувствовала, что изо всех окон на нас таращатся любопытные глаза. Наверно, жители села уже как-то прознали о ночном скандале и теперь прикидывали, пойдет ли Верка на станцию. Думаю, они были разочарованы.
Подполз с двадцатиминутным опозданием допотопный паровоз, который тащил несколько облезло-зеленых вагонов. Похоже, в таких ездили еще до войны, если не до революции. Все это сооружение скрежетало, раскачивалось и вообще выглядело устрашающе. Но деваться было некуда.
Кроме нас в поезд никто не сел. В вагоне на жестких скамьях скучали с десяток бомжеватого вида мужиков, а еще две толстые тетки с кошелками, которые окинули Костю плотоядным взглядом, когда мы проходили мимо них. Заметив этот взгляд, братец самодовольно ухмыльнулся. Отыскав пустое «купе», мы уселись, положив рюкзаки на свободные места.
Дизель полз медленно, за окнами тянулась бесконечная и однообразная тайга. Местами деревья подступали так близко к одноколейке, что задевали ветками грязные оконные стекла. Костя дремал — или делал вид, что дремлет, понимая, что у меня нет никакого желания общаться с ним.
Впрочем, мне было не до него. Меня снова мучило желание увидеть рай в сердцевине «погремушки», подстегнутое ночным сном. Оно было настолько острым, что я уже не сознавала, что делаю. И если бы Костя не обнимал свой рюкзак крепче, чем любимую женщину, я, возможно, вытащила бы чертов шар на глазах у всего вагона.
Я не знала, с чем можно сравнить это мучение. Наверно, с наркоманской ломкой. Меня знобило и выкручивало. Три часа до Павлова показались мне тремя сутками, не меньше. И если сначала я еще пыталась сопротивляться и даже молиться, то потом просто сдалась.
В Павлове, таком же захолустном селе, как и Пятиреченское, большая часть пассажиров вышла, чтобы пересесть на грузо-пассажирский поезд до Красноярска. Взревев и выпустив клубы черного вонючего дыма, дизель пополз к югу, а мы отправились в серый бетонный барак с громкой надписью «Вокзал», чтобы купить билеты и узнать, когда ждать этот самый грузо-пассажирский.
Нам повезло в очередной раз. Как мы уже знали, поезд ходил раз в два дня и не слишком сильно придерживался четкого графика, но мы приехали в Павлово всего за два часа до его прихода. Шел он откуда-то очень издалека, поэтому встречать его заранее выходили бабки и тетки с пирогами и вареной картошкой. Меня по-прежнему ломало, но я заставила себя купить и съесть пирог с капустой. Костя протянул мне сверток с Веркиными припасами, но я отказалась.
— Было бы предложено, — промычал он с набитым ртом.
Грузо-пассажирский выглядел еще страшнее, чем дизель. Хотя тянул его вполне современный локомотив, вагоны были те же самые, облезло-зеленые, с неудобными деревянными лавками. Было их всего три, и пристегнуты они были в середину длиннющего товарняка, между двумя порожними платформами, громыхающими всеми своими металлоконструкциями.
В отличие от дизеля, вагоны грузо-пассажирского оказались забитыми под завязку. Нам с трудом удалось отыскать два свободных местечка в разных концах последнего из трех. Я втиснулась между спящей у окна девицей лет семнадцати в камуфляжной куртке и бабулей, между ног которой стояла корзина, где кто-то возился под шерстяным платком.
Со своего места я не видела Костю. И, похоже, власть «погремушки» надо мной немного ослабела. Я поняла, что могу свободно дышать и думать о чем-то еще, кроме райского сада в ее глубине. Но, как оказалось, рано обрадовалась. Потому что освободившееся от мыслей о радужном шаре место заняли мысли совсем другие.
Теперь в голову настойчиво и неотвязно лезли не совсем пристойные картинки. Точнее, совсем даже непристойные. Картинки про Костю и Верку. Я брезгливо гнала их от себя, но они не уходили. И словно дразнились. Я злилась, но все равно представляла. Вот они в лесу. Костя снимает с Верки ватник, расстегивает малиновое платье, вытаскивает из грязноватого полотняного лифчика пышную грудь, гладит и целует. Потом запускает руки ей под подол, стаскивает трусы, расстегивает свои брюки…
Я помотала головой, пытаясь вытряхнуть из нее эту гадость, но на ее место тут же прибежала другая, еще похлеще. Вот я ухожу, а Костя с Веркой, оставшись в комнате одни, лихорадочно срывают друг с друга одежду, залезают на кровать и… Это уже было крайне жесткое порно, вроде того, которое крутят у нас поздно ночью по одному из кабельных каналов.
Джинсы вдруг стали мне страшно тесны. Низ живота налился тянущей болью, во рту пересохло, сердце бухало в грудную клетку, как колокол. Я подумала, что у меня слишком давно никого не было, а ведь я нормальная молодая женщина, не монахиня какая-нибудь. Да и кто сказал, что у монахинь не бывает подобных искушений?
Меня снова бросало то в жар, то в холод, я ерзала по скамейке и вдруг поймала себя на том, что тяну руку к молнии джинсов, чтобы успокоиться самым грубым и примитивным образом. Проснувшаяся девица и бабка с шевелящейся корзиной смотрели на меня с недоумением. Я извинилась, встала и вышла в тамбур.
