Карлос Руис Сафон - Марина
– Да, друг мой Оскар, сейчас таких машин уже не делают.
– А он на ходу? – неуверенно спросил я, глядя на музейную редкость.
– Это «такер», Оскар. А если «такер» не на ходу, значит, он на лету.
Часом позже мы уже выехали на приморское шоссе и с ветерком рассекали пространство. Герман в своем наряде начала автомобильной эры, со счастливой улыбкой на лице, так и просился на стильный рекламный плакат. Мы с Мариной сели рядом с ним. Кафка вальяжно развалился сзади, заняв все просторное сиденье, и сладко заснул. Кто бы ни проезжал мимо, все оглядывались на «такер» с изумлением и завистью.
– В автомобиле не так важна сама скорость, как высокий класс, – прокомментировал Герман.
Мы уже были где-то около Бланеса, и я не узнавал местности. Герман так углубился в свои мысли, что я не решался его побеспокоить. Он вел машину с тем же милым изяществом, с которым делал все в своей жизни – двигался, говорил, улыбался. Он уступал дорогу велосипедистам, прохожим, жандармам; думаю, он уступил бы дорогу и муравью. Мы проехали Бланес, указатель на шоссе направлял нас к Тосса-де-Мар. Мы с Мариной переглянулись, она подмигнула. Сначала я думал, что мы заедем в Тоссу, но автомобиль обогнул городок и двинулся на север по узкой дороге вдоль моря. Это было не шоссе – узкая лента асфальта, повисшая между небом и морем над крутым обрывом. От поворотов этого горного серпантина захватывало дух. Сквозь ветви сосен, цеплявшихся за утесы, виднелось сияющее, как вечность, покрывало моря. Сотней метров ниже нас вилась среди укромных бухточек и утесов мало кому известная дорога из Тоссы в Пунта-Прима, городок рядом с портом Сан-Фелиу-де-Гишольс – километрах в двадцати отсюда.
Через некоторое время Герман остановил машину, и по взгляду Марины я понял, что мы добрались до места. Как только мы вышли из машины, Кафка уверенно отправился куда-то в сторону сосен, словно век тут жил и все знал. Пока Герман проверял, прочно ли стоит на тормозе «такер», мы с Мариной подошли к обрыву. Под нашими ногами расстилалось море – бухта в форме полумесяца словно баюкала нежно-голубые прозрачные воды. Дальше, по направлению к Пунта-Прима, за нагромождением скал и полосками пляжей возвышалась арка – проход между гор, на вершине которых виднелся силуэт часовни Святого Эльма.
– Ну, пошли, – поторопила меня Марина.
Я последовал за ней по тропке среди сосен, пересекавшей чье-то давно заброшенное поместье с большим старинным домом, уже поддавшимся разрушительному напору дикой растительности. От дома вниз вела дорожка на пляж – там красиво золотился под солнцем песок. Мы вспугнули стаю чаек, которые перелетели на ближайшие скалы, на мгновение создав в воздухе подобие греческого храма из птичьих крыльев, морской пены и солнечных лучей. Вода была так прозрачна, что на дне бухточки можно было рассмотреть каждую песчинку. Прямо в центре ее возвышалась морская скала, словно корабль, выброшенный на мель. Свежо, пронзительно пахло морем. Ветерок чуть шуршал песком у наших ног. Марина долго молча вглядывалась в серебристую даль.
– Вот оно, самое прекрасное место на свете, – сказала она наконец.
Марина с таким энтузиазмом принялась знакомить меня со всеми красотами ее любимого уголка побережья, что я всерьез испугался, как бы не сломать себе шею, сверзившись с обрыва в воду.
– Вспомни, что если я и козел, то не горный, – вразумлял я ее, но без пользы. Экстремальный альпинизм набирал силу. Презрев мои мольбы о пощаде, Марина карабкалась по отвесным каменным стенам, встающим из моря, протискивалась в какие-то совсем непроходимые щели между скал, где снизу прибой дышал, как огромный кит. Я же каждую минуту с ужасом и стыдом ждал, когда наконец сработают неумолимые силы земного притяжения – и они сработали. Марина легко перепрыгнула через расщелину на островок, где ей приглянулся симпатичный грот. Я убедил себя, что смогу сделать то, что сделала она, и прыгнул туда. В следующую минуту я уже барахтался в Средиземном море, стуча зубами от холода и унижения. Марина с тревогой наблюдала эту картину сверху.
– Эй, ты как?
– Нормально, – героически пролязгал я зубами. – Отлично. Все хорошо.
– Что, холодная?
– Да ты что, – булькал я в ответ, – просто чудо!
Марина улыбнулась, быстро сняла свои белые одежды и на моих изумленных глазах красиво нырнула в лагуну. Почти сразу же я увидел рядом с собой ее смеющееся лицо. Она просто с ума сошла, в это время года – купаться! Но отступать мне было уже некуда. Мы энергично поплавали, поныряли и быстро выскочили на берег, где камни еще хранили слабое тепло солнца. Вытянувшись на них, я чувствовал, как бухает о ребра сердце и стучит в висках – то ли от купания в холодной воде, то ли от того, каким прозрачным стало мокрое белье Марины. Она заметила мое смущение и быстро пошла к своей одежде, оставленной на скале. Я смотрел, как при каждом шаге под влажной кожей обрисовываются мускулы ее стройного тела, и понимал, что чувствуют голодные волки. Я кусал губы – они были солеными.
Остаток дня мы провели в этом уединенном местечке на морском берегу, вгрызаясь в бутерброды, заботливо припасенные Мариной, и та рассказывала поразительную историю этого затерянного среди сосен поместья, в котором мы находились.
Оно принадлежало одной голландской поэтессе, которая день ото дня слепла от какой-то неизлечимой болезни. Зная о своей судьбе, поэтесса решила удалиться от мира и провести последние дни жизни здесь, в самом красивом на свете убежище из света, сосен и морского ветра. Она целыми днями сидела на пляже, не отрывая глаз от моря и любуясь последним светом, который ей оставался.
– Ее окружением были только любимые книги и некий Саша, лютеранский пастор. Когда она поняла, что уже совсем не видит, что больше никогда ей не увидеть рассвет – то попросила знакомых рыбаков, обычно встававших на якорь в ее бухте, позаботиться о немце после ее смерти. Те обещали. Через пару дней рано утром они видели, как она села в лодку, взялась за весла и быстро исчезла в сиянии моря. Больше ее никто не видел.
Мне показалась, что трогательную историю о голландской писательнице Марина выдумала сама, и я дал ей это понять.
– Порой воображение имеет большее отношение к так называемой реальности, чем факты, Оскар, – ответила мне она. – Мы можем вспомнить только то, чего никогда не бывало.
Герман заснул, прикрыв лицо шляпой. Кафка тут же растянулся у его ног. Марина смотрела на отца, откровенно дав волю печали. Пока он спал, мы взялись за руки и ушли на другой конец пляжа. Здесь, сидя на гладком камне, под шум волн я рассказал ей все, что случилось со мной, пока они были в Мадриде. И про даму в черном на вокзале, и про открытку, и про историю Михаила Колвеника, рассказанную Бенджамином Сентисом, и даже про свое жуткое видение той грозовой ночью у фонтана их дома в Сарья. Она слушала молча, погруженная в себя. Волны плескались у ее ног. Замолк и я. Мы долго глядели на часовню Святого Эльма, на ее четкий силуэт вдалеке.
