Стылая Топь. Эспеджо (СИ) - Шервинская Александра Юрьевна "Алекс"
Каждый шаг давался мне с трудом, словно я шёл сквозь густой кисель, липнущий к телу и мешающий двигаться. И я ничего, совершенно ничего не чувствовал: никакого зова, никакого даже маленького намёка на то, что здесь есть что-то нужное мне. Может быть, для этого необходимо обладать какими-то способностями, которые у меня ещё не проснулись или которых вообще нет? В душе медленно поднимало голову отчаяние…
И тут, как будто в ответ на мои мысленные просьбы, я ощутил… Это сложно, практически невозможно описать словами: словно откуда-то потянуло тёплым весенним ветром, таким, который можно почувствовать, когда солнечным майским днём выйдешь из душного помещения на улицу. Я замер, кажется, даже не донеся ногу до пола, и изо всех сил потянулся навстречу этому ветру, раскрылся, словно предлагая себя. Наверное, это Коста помог мне, но тогда это не имело никакого значения, я всего себя вложил в ответное движение, и ветер стал ощутимее, заметнее, он звал, тянулся ко мне…
Я сделал шаг, другой, третий, и вдруг почувствовал, что тональность зова изменилась: в весенний ветер вплелась едва заметная нотка странного запаха. Повеяло затхлостью, гнилью, смертью… и я понял, что почти уткнулся в решётку.
Постояв несколько секунд, я понял совершенно не обрадовавшую меня простую вещь: то, что мне нужно, находится внутри, в одной из камер, той, которая справа. То есть для того, чтобы забрать своё пока неведомое оружие, я должен войти внутрь. Сама мысль об этом вызывала не только холодный пот, но и ломоту в костях. Сейчас я на своей шкуре понимал значение слов «до боли не хотелось». Протянул руку, но с трудом сдержал стон, настолько сильной была пронзившая её боль. Да ну его на фиг, это оружие!
Я сделал уже шаг назад, подальше от решётки, но каким-то запредельным усилием воли остановил себя. Вспомнил, каким беспомощным чувствовал себя, когда смотрел на прикинувшуюся Кирой тварь. Что я мог бы ей противопоставить? Ведь не надо быть особо умным, чтобы понимать, что спасло меня только заклинание, которое подсказал Коста. А если бы оно не сработало? Так что оружие мне нужно, и если надо немного потерпеть… значит, надо.
Стиснув зубы так, что, казалось, они сейчас раскрошатся, я сделал этот немыслимо трудный шаг назад. Решётка была прямо передо мной, и меня снова захлестнуло волной боли, тьмы, смерти, леденящего, вымораживающего холода. Что бы там ни было, то, что веяло таким нежным весенним теплом, оно не должно оставаться в этом страшном месте. Я должен, я просто обязан его забрать отсюда… Унести, дать новую жизнь, дать возможность снова служить тому делу, для которого его создали. Не знаю, чьи мысли вплетались в мои: был ли это Ловчий или ко мне взывало неизвестное оружие. Это было совершенно не важно…
Первое же прикосновение к решётке обожгло пальцы злым холодом. Он вполз под кожу и моментально добрался до костей, с восторгом вгрызаясь в них, лишая возможности двигаться. Где-то внутри забормотал непонятную скороговорку Коста, и смертельный холод, поползший от ладони к плечу и дальше, к сердцу, замедлил своё движение. Я понял, что у меня немного времени, точнее, его почти совсем нет. Коста, в очередной раз помогающий мне, долго не продержится, а стоит ледяной волне добраться до сердца — тут для меня всё и закончится.
Я, не обращая внимания на терзающую руку боль, распахнул дверь в последнюю правую камеру и замер на пороге. Зов стал ощутимее, ближе, я знал, что нужный мне предмет находится вон там, в углу. Кажется, я застонал вслух, а может, мне показалось, но шаг за шагом я, преодолевая сопротивление, приближался к нужному месту. Мне уже казалось, что я вижу какой-то свет, словно пробивающийся сквозь плотную ткань.
Чуть не рухнув на колени, я доковылял до остатков лавки и откинул в сторону то, что когда-то, наверное, было набитым соломой тюфяком. Теперь же от него остались лишь лохмотья и кучки перепревшей гнилой травы. Я, уже не думая ни о какой брезгливости, судорожно стал шарить по лавке и неожиданно нащупал какой-то небольшой свёрток. Как только я коснулся его, боль отступила, и я понял — это то, что я искал.
Даже не думая о том, что находку надо рассмотреть, я повернулся к выходу и увидел, как дверь в камеру медленно начинает закрываться. Наверное, такого ужаса я не испытывал ещё никогда, и именно он придал мне сил для рывка. Я, напрягая все мышцы и связки, совершил запредельный для меня прыжок и чудом успел проскользнуть между дверью и стеной. В полной прострации я смотрел, как ржавая решётка сомкнулась со стеной, не оставив даже намёка на замок. Куда он делся — это вопрос не ко мне, я не имею ни малейшего представления. От мысли, что я мог остаться там, внутри, без малейшей надежды, что меня когда-нибудь найдут, и без шансов открыть дверь, мне стало плохо, во рту появился отвратительный медный привкус.
Крепко сжимая в руке добытый свёрток, я выбрался из погреба, а затем и из дома, и свежий утренний воздух, лучи восходящего солнца, шелест ветвей показались мне самым прекрасным, что существует в мире.
Я сидел на крыльце, прислонившись спиной к шершавым доскам и вдыхал свежую утреннюю прохладу. И без того чистый лесной воздух после жуткого подвала казался сладким и совершенно восхитительным. Я пил его и никак не мог насытиться. В эту минуту мне было совершенно безразлично, что меня может увидеть превратившаяся в Киру тварь, это не имело ровно никакого значения. Я прикрыл глаза и, чувствуя, как успокаивается сердце и выравнивается дыхание, осознал, что пальцы всё ещё судорожно сжимают вынесенный из подвала свёрток.
Посмотрев на ещё только намекающее о своём присутствии солнце, я устроился поудобнее и положил на колени какой-то совершенно невзрачный, перевязанный старой верёвкой пакет. Ткань, в которую был завёрнут загадочный предмет, выцвела, определить её первоначальный цвет не представлялось возможным. Я повертел его в руках, чувствуя — помимо своего — нетерпение и совершенно нормальное человеческое любопытство Косты.
Узлы на верёвке за прошедшие годы ссохлись и слежались так, что не было смысла даже пытаться их развязать. Я попробовал, конечно, но тут же бросил это безнадёжное занятие: узлы затянулись намертво. Пошарив по карманам, я, к собственному удивлению, обнаружил зажигалку, которую, собираясь, бросил на всякий случай в рюкзак, а потом зачем-то из него вынул да так и не удосужился положить обратно.
Я не стал изобретать велосипед и просто, щёлкнув зажигалкой, пережёг верёвку. Дальше дело пошло веселее, и я, сбросив путы старой бечевы, с удивившей меня самого робостью начал разворачивать полуистлевшую ткань. Когда наконец-то последний слой материи был отброшен в сторону, я осторожно взял в руки старенькие потёртые ножны, из которых виднелась достаточно широкая рукоять. Я осторожно взялся за неё, мельком подумав, что не могу сходу определить материал, из которого она сделана. Больше всего он был похож на кость, но, наверное, это не слишком удачное предположение?
Извлечённый на свет клинок был небольшим, сантиметров двадцать пять, не больше, узким, и оказался не плоским, а трёхгранным. Откуда-то из глубин памяти, а скорее, из памяти Ловчего, выплыло понимание: такой нож называется стилетом. Я никогда не интересовался никаким оружием, в том числе и холодным, но даже такой профан, каким я был, не мог не оценить хищной, смертельной красоты доставшегося мне кинжала.
Великолепным в нём было абсолютно всё, начиная от тонкого трёхгранного лезвия, выкованного из странного чёрного металла, и заканчивая непонятной вязью, которую можно было рассмотреть, если повернуть клинок особым образом. Где-то во мне глубоко и прерывисто выдохнул потрясённый Коста, пробормотавший что-то на незнакомом мне языке.
Я обхватил рукоять ладонью и удивился тому, насколько удобно стилет лёг в руку, словно был сделан специально для меня. Гладкая, но не скользкая рукоять, почти полное отсутствие гарды и злая, хищная игла чёрного лезвия. Он был идеален, совершенен, и я впервые в жизни понял, что скрывается за прежде пустыми словами о красоте холодного оружия. Наверное, даже если бы кто-нибудь потребовал, я не отдал бы этот кинжал никому, настолько сильным было ощущение, что это — моё. И только моё.
