Игорь Каплонский - Ангелы Монмартра
– Ух ты! – Саша с восхищением поглядел на снятый с огня вертел. – Лишаюсь чувств! Господа, разбираем столовые приборы! Не взыщите, вилка только одна. Ее отдадим кормильцу нашему Андрею, королю обеда. А мы руками, по-простому.
– Да, как люди из пещеры! – не преминул добавить Сутин.
Саша нанизал мясо на вертел.
– И увидел он, что это хорошо! – сообщил Архипенко. – Чувствую, наедимся на целую осень. Ты бы почаще приходил, Всеволодыч!
– Раз приглашаешь, уважу, – рассмеялся Анж.
– Мало мяса! – Сутин с разочарованием посмотрел на остатки. – Может, я сбегаю на бойню?
– Ох, смотри, чтобы тебя резуны не поймали, – сказал Бранкузи. – Я слышал, как грозились вора убить и повесить на крюк вместо свиной туши.
– Я незаметный и осторожный, – ответил Сутин. Когда дело касалось еды, он становился бесстрашным.
– Поймают – кричи громко, – предложил Архипенко. – Прибежим, поможем. А кричать придется пуще резаной коровы.
Сутин согласно кивнул.
– Ладно, сегодня не пойду. А завтра в Лувр пойду. Кто-нибудь со мной хочет?
– Ну, доживем до завтра, – отозвался Дуниковский. – Впрочем, отчего бы нет? Давно собирался снова посмотреть Грецию.
Он поставил дощечку с глиной на свой стул и, присев на корточки, приступил к работе.
Именно Ксаверий впервые назвал Андрея Анжеем, и это имя потом переросло в Анжелюс. И тогда Дежан-Державин почувствовал себя свободным от привязанности к определенной территории, именуемой Российской империей. Он стал гражданином мира, одним из «Председателей Земного Шара», как это потом назовет поэт Велимир Хлебников. Анж научился полагать своей столицей любой город, в котором находился. Иногда он с грустью думал, что подобным мироощущением схож с Сутиным, для которого, казалось, и вовсе не существовало понятия родины. Впрочем, с Хаимом он никогда не говорил на эту тему.
Иное дело Дуниковский, истинный поляк, до мозга костей. О, Варшава, о, Ржечь Посполита! Он был горд и вспыльчив, этот маленький горбоносый шляхтич. В ноябре ему исполнится тридцать девять. А сколько персональных выставок у него было за эти годы, вряд ли он сам взялся бы сосчитать. Ксаверий – восхитительный портретист, известный «ловец душ», и сейчас Дежан с нетерпением ожидал предварительных результатов работы мастера. Ему было необычайно любопытно, каким видит его Дуниковский. Скульптор работал быстро, время от времени поглядывая на Дежана. Когда их взгляды встречались, Дуниковский ободряюще улыбался.
Анж поймал себя на том, что неосознанно выводит на картоне профиль поляка: маленький подбородок, тонкие губы, большие уши, немного прищуренные глаза. Этот человек, должно быть, счастлив, у него есть родина и множество верных друзей. Он никогда не предаст.
– Смотри, Анжей, – наконец позвал Ксаверий. – Если что не так, говори сразу.
Все столпились у глиняного бюста. Архипенко присвистнул:
– А Савва-то гений. Не устаю восхищаться! Только вот… ты позволишь? – и четкими движениями кончиков пальцев чуть опустил книзу уголки губ на портрете.
– Пожалуй, пожалуй! – согласился Дуниковский. – Анжей, как тебе?
Дежан смотрел на свое отражение. Да, те же черты, та же печаль в глазах – незрячих, без зрачков, как у греческого мудреца. Неотступная тоска одинокого и скучного Пьеро, чье проклятье запечатано в странном, вытянутом лице.
– Да, – выдохнул художник. – Будь я дикарем, непременно обвинил бы тебя в похищении души. Ты слишком хороший мастер.
– Мы действительно можем украсть душу, – задумчиво произнес Архипенко. – Но взамен дарим обновленную.
– Интересная мысль, – отозвался Бранкузи. – Это правда, Бог свидетель.
– Не поминай всуе! – одернул румына Ксаверий. – Искусство – оно человеческое.
– Зато искра – Божья, – парировал Архипенко.
Анж откупорил следующую бутыль. Все с готовностью протянули стаканы.
– За искусство созидающее, – произнес он. – Красиво звучит, но сам я не очень верю.
– Мне сдается, – многозначительно прищурился Дуниковский, – что ты поверишь. Быстрее, чем все мы…
– А есть картины, что убивают, – вдруг встрепенулся Сутин. – У нас в Смиловичах жил один дурачок… кадохэс… Рисовал мелом и углем на заборах. Его били сильно, особенно мясник. Он и меня бил за портрет своего дяди-ребе. Только вот как-то стали люди болеть и умирать. Потом поняли, что мрут лишь те, кому он картинки на стене или на заборе рисует. Наш ребе долго разговаривал с… – Хаим благоговейно ткнул пальцем в небо.
– Чего твой дурак от людей хотел-то? – спросил Архипенко.
– Кто его знает, афорц эн росл! – Хаим сплюнул в траву. – Ребе говорил, что мы нагрешили и нам послано испытание.
– Что было потом? – спросил Анж.
– А так… Его тихо удавили. Жандармы даже не сильно сердились. Урядник поворчал…
– Так-таки и убивали эти рисунки?! – не поверил Дуниковский.
– Да… людям становилось душно, синели… а после смерти картинки сразу пропадали.
– Может, он сам их незаметно стирал?
– Да его в доме заперли и не выпускали. Нет-нет. Я сам смотрел потом – совсем нет следа от мела. Совсем. Никакого. Даже в трещинках. А меня предупредили: если буду рисовать, то как и его… Я тогда убежал в Минск.
– А что было на его картинах? – поинтересовался Бранкузи.
– Он рисовал сов, – ответил Сутин и поморщился, – только не настоящих, а страшных.
Холодок пробежал по спине Анжа. Художник быстро набросал пучеглазое существо с мощными когтями и крыльями – то, которое явилось ему в недавнем видении.
– Похоже?
Сутин с удивлением ткнул пальцем в рисунок.
– Да, такие. Но эти добрее. А клювы у тех были открыты. Как ты… вы… узнали?!
– Можно на «ты», – разрешил Анж и вздохнул. Нечто страшное, уже два дня тревожившее его сознание, приобретало реальные формы.
– Дай-ка! – попросил Дуниковский. – Я покажу знакомому орнитологу. Анжей, а ты-то где их видел? Таких в парижском зверинце нет.
– Не надо нести твоему ученому! – Бранкузи отобрал рисунок у Дуниковского. – Ястребиная сова. Я румын, мы много знаем о совах.
– И о летучих мышах, что сосут кровь, – замогильным голосом простонал Архипенко.
– О них тоже, – без смущения подтвердил Константин. – Такова у нас природа. И… как по-русски… порода.
– Фу ты, жутко, – Дуниковский вздрогнул. – А уже вечереет.
– Я люблю, когда страшно, – произнес Сутин. – Работать лучше. И когда хорошо – тоже.
– У Влада Цепеша в замке были картины, – сказал Бранкузи. – Портреты предков. Только их сожгли лет сто назад. Думаю, правильно сделали.
Румын снова взял скрипку и заиграл что-то печальное и очень мелодичное.
Анжу совпадения казались пугающими.
– Что за веселье? – прокричал кто-то по-французски. – Какие жизнерадостные песни!
