Кодзи Судзуки - Kольцо
Глядя в телевизор, Асакава неожиданно почувствовал удушье. Он слышал стук собственного сердца, ощущал, как бежит по сосудам кровь. Добавились запах, прикосновение, странный кислосладкий вкус во рту. Время от времени казалось, что кроме изображения и звука, как мимолетное воспоминание, рядом возникает нечто, способное удивительным образом воздействовать на все пять чувств.
Неожиданно появилось лицо мужчины. Было в нем чтото отличное от всех предыдущих — он единственный выглядел живым, в нем чувствовалось биение жизни. Но, глядя на него, Асакава почемуто ощутил отвращение. Трудно сказать, что собственно было отвратительно. Ничего особо отталкивающего в этом человеке не было. Пожалуй, лоб слегка скошен назад, но в целом его можно было скорей отнести к разряду приятных людей. Человек тяжело и с шумом дышал, смотрел кудато вверх, ритмично двигаясь всем телом. За его спиной виднелись редкие заросли деревьев, изза стволов пробивались сполохи заката. Мужчина опустил глаза и теперь смотрел перед собой, прямо в глаза зрителю. Асакава то и дело встречался с ним взглядами. Дышать стало еще тяжелее, захотелось отвести глаза. Человек на экране пустил слюну, глаза налились кровью. Он задрал голову, на некоторое время уплыл влево, и только черные тени деревьев метались в кадре. Откудато изпод живота раздался крик, и в этот момент в кадре появились плечи, а потом шея и голова мужчины. Плечи были голые, а под левым плечом был вырван клок мяса в несколько сантиметров. Капли крови летели в сторону камеры, несколько упали на объектив, наполовину залив изображение. На мгновение оно пропало, потом опять возникло, как будто ктото моргал глазами, затем посветлело, но уже затянутое красной пеленой. Мужчина явно пытался когото убить. Он почти навалился грудью на камеру, из рваной раны на плече проглядывала белая кость. Невероятная тяжесть сдавила грудь. Снова пейзаж с деревьями. Вращающееся небо, догорающий в нем закат, шорох сухой осенней травы. Трава, земля, снова небо. Опять, словно ниоткуда — плач младенца. Непонятно, тот же это мальчик или нет… Наконец, экран начал темнеть с краев, постепенно сужаясь к середине. Граница света и тени была достаточно четкая. Как будто в центре экрана появился яркий лунный диск, внутри которого находилось лицо мужчины. Из этой луны опустился огромный сжатый кулак, раздался острый неприятный звук. Еще удар, еще. С каждым ударом изображение дрожит и искажается. Звук ударов по мясу, затем полная темнота. Но биение продолжалось. В ушах ухала кровь. Эта сцена длилась долго. Мрак, который, казалось, никогда не кончится. Как и в самом начале, снова появились буквы — неряшливые, как и впервой сцене, словно неуверенные детские каракули. Только фразы на этот раз были связные. Медленно появляясь и исчезая на экране, белые буквы складывались в послание:
«Всякому, кто видел это, суждено умереть ровно через неделю в это же самое время. Если хочешь жить, сделай так, как тебе сейчас скажут. Ты должен…» — Асакава проглотил слюну и круглыми глазами, не отрываясь, смотрел на экран. Но тут картинка неожиданно сменилась. Сцена сменилась просто идеально, как в кино: в кадр ворвалась обычная реклама, которую каждый хоть раз, да видел. Лето, огни большого города, слева сидит кинозвезда в цветастом юката,[3] в ночном небе вспыхивает фейерверк… Рекламный ролик средства от комаров. Длился он секунд тридцать, и едва мелькнули первые кадры следующей сцены фильма, как экран вернулся в свой прежний вид. Та же темнота, в которой таяли разводы только что исчезнувшей последней фразы. Картинка дрогнула, динамик затрещал, и кассета остановилась. Все еще с широко раскрытыми глазами, Асакава перемотал пленку назад, снова просмотрел последнюю сцену. Потом еще, и еще раз… Все та же реклама, так некстати ворвавшаяся в самый важный момент. Асакава остановил видео, выключил телевизор. Но продолжал таращиться в экран. В горле пересохло.
— Да вы что! Охре…
Ну что еще оставалось сказать? Цепочка совершенно непонятных сцен, из которых ясно только одно — увидевший это ровно через неделю умрет. А инструкция по выживанию стерта, на ее место записана какаято идиотская телереклама.
— Кто же это мог стереть? Может, те четверо?…
У него задрожал подбородок. Если бы он совершенно точно не знал, что все четверо ребят умерли через неделю в одно и то же время, то мог бы расценить это как чьето дурачество, посмеяться и забыть. Но онто ведь знает, что все именно так и случилось: никто из четверых не избежал смерти.
И тут раздался телефонный звонок. У Асакавы чуть сердце из груди не выскочило. Он схватил трубку, прижал к уху. Невидимый ктото затаился в темноте и внимательно слушал. Но он там был!
— Алло, я слушаю… — дрожащим голосом с трудом проговорил Асакава.
Ответа не было. Гдето, в тесном и темном месте ворочалось чтото. Низкий звук, похожий на подземный гул, запах сырой земли. Неприятный холод просочился в глубину уха, спустился в основание шеи, заставив трепетать каждый волосок. Усилилось удушье; глубоко изпод земли вылезли могильные черви и теперь, щекоча, извивались в лодыжках и позвоночнике. Через трубку к нему неслись невысказанные слова и мысли, годами накопленная и не вымещенная злоба и ненависть. Асакава с грохотом бросил трубку. Зажав рот, бросился в туалет. Он уже прекрасно понимал, что и пробирающий спину холод, и неожиданная тошнота неслучайны, хотя тот, кто звонил, ничего ему и не сказал. Звонили, чтобы еще раз напомнить: «Ну что, видел? Все понял? Делай, что говорят. А не то…»
Асакава блевал в унитаз. Отхаркивать было почти нечего, изо рта вылился только что выпитый виски пополам с кислым желудочным соком. Глаза слезились. Желудочный сок попал в нос, было не продохнуть. Но почемуто казалось, что вместе с рвотой удастся выдавить из себя все увиденное.
— Ну и что мне с твоего «а не то»! Ято откуда знаю, чего тебе надо! Эй! Что делатьто мне?
Сидя в туалете, Асакава орал в пустоту, чтобы хоть какнибудь справится с охватившим его ужасом.
— Ты что, не понимаешь, эти уроды все стерли! Все самое важное… А… а мнето откуда знать! Ты что, с ума…
Как бы там ни было, надо чтото делать. Асакава вылетел из туалета и, не обращая внимания на свой дурацкий вид, стал носиться по комнате, бить поклоны туда и сюда, надеясь, что это все еще здесь и, в конце концов, сжалится над ним. Он даже не замечал, насколько жалобное и глупое выражение лица у него сейчас. Наконец, Асакава поднялся, прополоскал рот над раковиной, выпил воды. Взглянул в сторону окна. Ветер трепал занавеску.