Говард Лавкрафт - Зов Ктулху
После удара наступила темнота, и я слышал пронзительные крики людей и почти человеческие вопли неживых предметов. С Востока поднялся грозовой ветер и охватил меня холодом, когда я приник к мокрой каменной плите, оказавшейся у меня под ногами. Затем я услышал еще один удар, открыл глаза и увидел, что нахожусь на площадке маяка, откуда я отправился в путь много веков назад. Внизу в темноте неясно вырисовывались расплывчатые контуры судна, бьющегося о безжалостные скалы, а когда я взглянул вверх, то увидел, что огонь маяка погас в первый раз с того времени, как мой дед принял на себя заботу о нем.
А потом во время ночного бодрствования вошел внутрь башни и посмотрел на календарь. Он был открыт на том самом дне, когда я отплыл отсюда. На рассвете я спустился, чтобы посмотреть на обломки кораблекрушения, но на скалах я нашел только мертвую птицу, оперение которой было подобно небесной лазури, и одну расщепленную рею, которая была белее гребешков волн или горных снегов.
И после этого океан больше не рассказывал мне своих секретов, и хотя много раз полная луна подымалась высоко на небе, Белый Корабль с Юга не появлялся больше никогда.
Артур Джермин
Жизнь отвратительна и ужасна сама по себе, и, тем не менее, на фоне наших скромных познаний о ней проступают порою такие дьявольские оттенки истины, что она кажется после этого отвратительней и ужасней во сто крат. Наука, увечащая наше сознание своими поразительными открытиями, возможно, станет скоро последним экспериментатором над особями рода человеческого – если мы сохранимся в качестве таковых, ибо мозг простого смертного вряд ли будет способен вынести изрыгаемые из тайников жизни бесконечные запасы дотоле неведомых ужасов. Знай мы, кто мы есть на самом деле, возможно, и нам пришло бы в голову поступить так же, как поступил сэр Артур Джермин, который в последнюю ночь своей жизни облил себя керосином и поднес огонь к пропитанной горючим одежде. Никто не отважился поместить в урну его обгоревшие останки или установить надгробие в память о нем, ибо в его доме были найдены некие документы и некий скрытый от посторонних глаз в огромном ящике предмет. Люди, нашедшие их, постарались как можно скорее забыть об этом, а некоторые из тех, кто лично знал их обладателя, до сих пор не желают признать, что Артур Джермин вообще существовал на земле.
В тот роковой день Артур Джермин вскрыл ящик, присланный ему из Африки, и увидел упакованный в него предмет, а когда наступила ночь, вышел на болото и предал себя огню. Поводом для самосожжения послужил именно этот предмет, а вовсе не внешность погибшего, которая была, мягко говоря, более чем необычной. Для многих из нас жизнь была бы пыткой, обладай мы такой наружностью. Но сэр Артур, будучи по складу ума поэтом и ученым, не обращал на свое уродство ни малейшего внимания. Страсть к учению была у него в крови его прадед, сэр Роберт Джермин, баронет, был знаменитым антропологом, а его прапрапрадед, сэр Уэйд Джермин, снискал известность как один из первых исследователей региона Конго. Он оставил после себя пространные труды, в которых тщательно описал природу этого края, его флору и фауну, населявшие его племена и гипотетическую древнюю цивилизацию, якобы существовавшую там много веков назад. Страсть к познанию мира была у сэра Уэйда почти маниакальной, а его никем не признанная гипотеза о наличии в Конго некой белой расы, сохранившейся с доисторических времен, вызвала шквал насмешек, последовавший сразу же после выхода в свет его книги Обзор некоторых регионов Африки . В 1765 году сей бесстрашный исследователь был помещен в сумасшедший дом в Хантингдоне.
Помешательство было фамильным недугом Джерминов, и окружающим оставалось только радоваться немногочисленности их рода. В каждом поколении неизменно оказывался только один наследник мужского пола, а с гибелью Артура Джермина род угас окончательно. Трудно сказать, как поступил бы Артур после ознакомления с вышеупомянутым предметом, если бы у него был сын. Все Джермины были уродливы, но Артур выделялся своей уродливостью даже среди своих странных родственников. Впрочем, на старых фамильных портретах в доме Джерминов можно было увидеть тонкие, умные лица, не тронутые печатью безумия. Фамильный недуг овладел родом определенно начиная с сэра Уэйда, чьи невероятные рассказы об Африке вызывали у его немногочисленных друзей чувство упоения пополам с ужасом. Его коллекция африканских трофеев явно свидетельствовала о ненормальности ее владельца, ибо никакой здравомыслящий человек не стал бы собирать и хранить у себя дома такие отвратительные и зловещие экспонаты. И уж особого разговора заслуживало то воистину восточное заточение, в котором он содержал свою жену. По его словам, она была дочерью португальского торговца, с которым он встретился в Африке. Жена сэра Уэйда не любила Англии и ее обычаев. Она и ее маленький сын, родившийся в Африке, появились в доме Джерминов после возвращения сэра Уэйда из второго и самого длительного его путешествия. Очень скоро Уэйд Джермин отправился в третье, взяв жену с собой, и это путешествие оказалось для нее последним она не вернулась из него. Никто не видел ее вблизи, даже слуги; впрочем ни у кого из них и не возникало желания столкнуться с нею лицом к лицу, ибо, по слухам, она отличалась буйным и необузданным нравом. Во время пребывания в доме Джерминов она занимала отдаленное крыло здания, и сэр Уэйд был единственным человеком, чьими услугами она пользовалась. Он вообще был ярым приверженцем изоляции членов своей семьи, а потому когда он бывал в отъезде, за его малолетним сыном дозволялось присматривать одной лишь няньке невероятно уродливой чернокожей уроженке Гвинеи. Вернувшись в Англию без леди Джермин, исчезнувшей в Африке навсегда, он сам взялся за воспитание сына.
Поводом для того, чтобы счесть сэра Уэйда сумасшедшим, стали разговоры, которые он вел на людях, особенно будучи навеселе. В такую насквозь пропитанную духом рационализма эпоху, какой заслуженно считается 18-й век, со стороны ученого человека было в высшей степени неразумно с серьезным видом рассказывать о жутких образах и невероятных пейзажах, якобы виденных им под конголезской луной, о гигантских стенах и колоннах заброшенного города, полуразрушенного и заросшего лианами, о безмолвных каменных ступенях, ведущих вниз, в непроглядную тьму бездонных подвалов и запутанных катакомб с погребенными там сокровищами. Но самым большим его промахом были рассуждения о предполагаемых обитателях тех мест (о существах, происходивших наполовину из джунглей, наполовину из древнего языческого города и бывшими созданиями столь сказочными, что, верно, и сам Плиний описал бы их с известной долей скептицизма), что начали появляться на свет после набега гигантских человекообразных обезьян на умирающий город. Возвратясь домой из последнего своего африканского путешествия, сэр Уэйд рассказывал обо всем этом с таким жутковатым пылом (аудиторией для его выступлений служил зал таверны Голова Рыцаря ), что слушавшие его невольно содрогались. После третьего стакана сэр Уэйд начинал похваляться своими находками, сделанными в джунглях, и с пьяной спесью повествовал о том, как он жил в полном одиночестве среди страшных развалин, местонахождение которых было известно ему одному. В конце концов его упрятали в приют для умалишенных, и местные жители облегченно вздохнули они были сыты по горло сэром Уэйдом и его кошмарными историями. Сам сэр Уэйд, когда его упрятали в зарешеченную комнату в Хантингдоне, не очень-то огорчился. Последнее обстоятельство объяснялось его весьма своеобразным восприятием мира. Он невзлюбил дом, в котором жил, еще в пору отрочества своего сына, а позже вообще стал избегать его. Голова Рыцаря некоторое время была для него самой настоящей штаб-квартирой, а когда его изолировали от общества, он испытал даже нечто вроде благодарности к своим пленителям он полагал, что заточение охранит его от некой нависшей над ним опасности. Три года спустя он умер.
