Дэн Симмонс - Террор
Крозье молча отступает еще на шаг назад.
Безмолвная достает из-под парки крохотную фляжку, вырезанную из кости, и набирает в рот воды из нее. Она хранила фляжку у голых грудей под мехом, чтобы вода не замерзла.
Подавшись вперед, она прижимается губами к губам тюленя в странном подобии поцелуя и даже открывает рот, как делают шлюхи, целуя взасос мужчин, по меньшей мере на четырех континентах, где бывал Крозье.
«Но у нее нет языка», – напоминает он себе.
Безмолвная выпускает воду изо рта в пасть тюленя.
Крозье знает, что, если смертной душе тюленя, еще не покинувшей тело, нравится красота искусно изготовленного гарпуна и зазубренного наконечника, убившего животное, а равно другие охотничьи принадлежности, если ей нравится хитрость и выдержка Безмолвной и особенно если ей нравится вода из ее рта, она расскажет другим тюленьим душам, что им нужно приходить к этому охотнику, коли они хотят испить такой чистой, свежей воды.
Крозье понятия не имеет, откуда он это знает, – Безмолвная никогда не объясняла ему этого ни с помощью веревки, ни на языке жестов, – но он знает это наверное. Словно знание приходит к нему через головную боль, которая мучает его по утрам.
Ритуал закончен. Безмолвная поднимается на ноги, стряхивает снег со штанов и парки, собирает свои драгоценные инструменты и гарпун, и они вдвоем волокут тюленя примерно двести ярдов до своего снежного дома.
Они едят весь вечер. Крозье кажется, он никогда не наестся вволю мясом и салом. К концу вечера лица у обоих измазаны жиром, как у свиней, и он показывает пальцем на свое лицо, потом на лицо Безмолвной и разражается хохотом.
Безмолвная никогда не смеется, разумеется, но Крозье кажется, что по лицу ее проскальзывает легчайшая тень улыбки, прежде чем она спускается в ведущий к выходу тоннель и возвращается – голая, в одних только коротких штанах, – с пригоршнями свежего снега, чтобы вытереть лицо сначала им, а потом мягкой оленьей шкурой.
Они пьют ледяную воду, греются у огня, а потом снова едят тюленину и снова пьют, выходят из дома и расходятся в разные стороны, чтобы справить нужду, а по возвращении развешивают свои влажные одежды на сушильной раме над низким огнем, чистят зубы пальцами, тонкими щепочками и снегом, а потом забираются, голые, под меховые полости.
Едва успев задремать, Крозье просыпается от прикосновения маленькой руки к бедру и половым органам.
Он реагирует мгновенно: член напрягается и встает. Он настолько хорошо помнит свои прежние душевные муки и угрызения совести, что старается не думать о них.
Они оба тяжело дышат. Она закидывает ногу ему на бедро и тихонько водит ею вверх-вниз. Он берет в ладони ее груди – такие теплые, – а потом опускает руки ниже, чтобы подхватить ее ягодицы и прижать ее промежность теснее к своему бедру. Твердый член пульсирует, набухшая головка вибрирует, точно перья сигнального устройства для охоты на тюленя, при каждом соприкосновении с ее потной кожей.
Безмолвная откидывает меховые полости, садится на него верхом и – движением руки таким же стремительным, как при броске гарпуна, – ловит его член и вводит в себя.
– О боже… – выдыхает он, когда они сливаются в единое целое.
Крозье чувствует упругое сопротивление напряженным членом, потом толчком входит глубоко в нее, преодолевая сопротивление, и сознает – глубоко потрясенный, – что он овладел девственницей. Или она овладела им.
– О господи… – с трудом выговаривает он, когда они начинают двигаться быстрее.
Он притягивает Безмолвную к себе за плечи и пытается поцеловать, но она отворачивает лицо, прижимается щекой к его щеке, потом к шее. Крозье совсем забыл, что эскимосские женщины не умеют целоваться, – первая вещь, которую любой английский полярный путешественник узнает от старых ветеранов.
Это не важно.
Он извергается в нее через минуту или меньше. Такая долгая минута.
Какое-то время Безмолвная неподвижно лежит на нем, тесно прижавшись маленькими потными грудями к его равно потной груди.
Когда к нему возвращается способность думать, он задается вопросом, есть ли кровь. Он не хочет пачкать прекрасные белые шкуры, устилающие снежное ложе.
Но Безмолвная снова двигает тазом. Теперь она сидит прямо, по-прежнему верхом на нем, устремив на него немигающий взгляд черных глаз. Темные соски покачивающихся грудей похожи еще на одну пару глаз, пристально наблюдающих за ним. Он все еще не обмяк внутри ее, и ее движения – уму непостижимо, такого никогда не случалось с Френсисом Крозье при общении с портовыми шлюхами в Англии, Австралии, Новой Зеландии и любых других странах, – заставляют его снова ожить, снова восстать и тоже задвигать бедрами.
Она запрокидывает голову назад и опирается сильной рукой на его грудь.
Так они занимаются любовью много часов подряд. Один раз она покидает снежное ложе, чтобы принести обоим воды напиться – растопленного снега в маленькой голднеровской жестянке, что висела на раме над угасающим огнем, – и спокойно смывает со своих бедер кровавые разводы, когда они оба заканчивают пить.
Потом она ложится на спину, раздвигает ноги и затягивает Крозье на себя, крепко взяв за плечо.
Поскольку солнце зимой не восходит, Крозье так никогда и не узнает, занимались ли они любовью всю долгую арктическую ночь напролет, а возможно, много дней и ночей подряд без остановки (у него именно такое ощущение к тому времени, когда они засыпают), но в конце концов они все-таки забываются сном. От тепла дыхания и испарений разгоряченных тел открытые участки ледяных стен подтаивают, и с них капает вода, и в снежном доме так тепло, что первые полчаса или около того они спят, не накрываясь меховыми полостями.
64
Крозье
Когда он сотворил сушу,
в мире еще царила тьма.
Тулуниграк, Ворон, услышал сон Двух Людей про свет.
Но света не было.
Все вокруг окутывала тьма, как было всегда.
Ни солнца. Ни луны. Ни звезд. Ни огня.
Ворон летел над сушей, пока не нашел снежный дом,
где жил старик со своей дочерью.
Он знал, что они прячут свет,
тайно хранят малую частицу света,
и потому вошел.
Он прополз по тоннелю.
Он выглянул из катака.
Там висели два мешка, сшитые из шкур,
в одном находилась тьма,
в другом находился свет.
Дочь старика бодрствовала,
а ее отец спал.
Она была слепая.
Тулуниграк послал дочери мысль,
чтобы ей захотелось поиграть.
«Дай мне поиграть с шаром!» – вскричала дочь.
Старик проснулся и взял мешок,
в котором находился дневной свет.
Мешок из шкуры карибу
был теплым от света,
который хотел вырваться наружу.
Ворон послал дочери мысль,
чтобы она толкнула шар дневного света к катаку.
«Нет!» – крикнул отец.
Слишком поздно.
Шар скатился вниз по катаку,
запрыгал по тоннелю.
Тулуниграк ждал там.
Он поймал шар.
Он выбежал из тоннеля,
выбежал с шаром дневного света.
Ворон принялся рвать клювом
раздутый мешок из шкуры,
в котором находился дневной свет.
Старик из снежного дома
гнался за ним по льду,
но владелец дневного света не был человеком.
Он был соколом.
«Питкиктуак! – завопил Перегрин. —
Я убью тебя, хитрец!»
Он камнем упал на Ворона,
но Ворон уже успел разорвать мешок.
Взошло солнце.
Свет пролился повсюду.
Куагаа Сайла! Взошло солнце!
«Уунукпуаг! Уунукпуагмун! Тьма!» —
провизжал Сокол.
«Куагаа! Свет повсюду!» —
победно воскликнул Ворон.
«Ночь!»
«Свет дня!»
«Тьма!»
«Свет дня!»
«Ночь!»
«Свет!»
Они продолжали кричать.
Ворон воскликнул:
«Свет дня для всей земли!
Свет дня для Настоящих Людей!»
Плохо, если будет одно
и не будет другого.
И вот, Ворон принес свет в одни края,
а Перегрин удерживал тьму в других.
Но животные сражались.
Двое Людей сражались.
Они швырялись светом и тьмой друг в друга.
День и ночь пришли в равновесие.
Зима следует за летом.
Две половинки целого.
Свет и тьма дополняют друг друга.
Жизнь и смерть дополняют друг друга.
Ты и я дополняем друг друга.
Снаружи Туунбак бродит в ночи.
Все, к чему мы прикасаемся,
источает свет.
Все пребывает в равновесии.
65
Крозье
Они пускаются в долгий путь вскоре после того, как солнце начинает робко показываться над южным горизонтом в полдень, и всего на несколько минут.
Но Крозье понимает, что время действовать для них и время принимать решение для него определило не возвращение солнца; неистовство в небесах, продолжающееся остальные двадцать три с половиной часа в сутки, заставило Безмолвную решить, что время настало. Когда они с нагруженными санями навсегда уходят от своего снежного дома, переливчатые полосы разноцветного света скручиваются и раскручиваются над ними, точно пальцы, сжимающиеся в кулак и разжимающиеся. Северное сияние становится все ярче в темном небе с каждым днем и с каждой ночью.
