Дана Посадская - Рассказы
Я ищу её. Я ищу маленькую девочку. Я ищу мою Рейчел.
Грязные стены — точно заплёваны. Бармен за стойкой смотрит мимо меня оловянными плошками глаз. Муха гниёт и разлагается где-то на дне моего стакана. Жирная чёрная муха.
Я не знаю, где сейчас моя Рейчел. Быть может, в аду. Скорее всего. Но я до конца своих дней обречён оставаться в чистилище.
КУКОЛЬНИКИ
— Жак, посмотри, посмотри! Змея!
— Тебе показалось.
— Да нет же, я видела!
— А я говорю, тебе просто почудилось!
Марита нахохлилась и замолчала. Лицо Жака темнело в сиреневых сумерках — чёткое, твёрдое, точно из дерева. Загрубевшие, но удивительно чуткие руки стискивали грязные поводья. Их кобыла — старая, как этот мир, измождённая, с синим бельмом на глазу, понуро тащила не менее древний громоздкий фургон. Вокруг безысходно и глухо высился лес — чёрный, насмешливый и бесконечный. Лес, только лес, и каждый листок, тёмно-зелёный до черноты, — словно пиявка, готовая впиться исподтишка и выпить всю кровь до последней капли. Бездушные стены мёртвых деревьев. И дорога — сухая, пыльная, злая, в острых камнях, на которых скрежещут, грозя развалиться, ни на что уже не годные колёса.
Мариту бил студенистый озноб, и она бестолково тянула на плечи протёртую шаль, пахнувшую дымом. Ноги были чужие, холодные, а в глаза словно кто-то насыпал песка: они нестерпимо горели, и слёзы, незваные слёзы упрямо просились наружу. Откуда? Зачем? Она не могла ничего разобрать, только резко дышала, терзая ногтями безответную ткань на коленях. Ей казалось, будто дорога сужается с каждым ударом колёс по ухабам, а лес наступает, тёмный и жадный, готовый её раздавить, задушить, проколоть её сердце острыми ветками…
Она сжала ладони — колючие, влажные, — завозилась и утомлённо уткнулась лицом в плечо мужа; потёрлась губами о рыхлый ворс его тёплой несвежей рубашки, пронзительно пахнущей потом, вином, табаком, лошадью, Жаком…
Она вспомнила вдруг, как они поженились два года назад; как он её холил, точно ребёнка; как они рвали в каком-то саду огромные солнечно-жёлтые яблоки, и приторный сок стекал по губам, пачкая блузку…
Они были такой восхитительной парой: Жак — могучий и статный, точно ясень, обращённый в человека, и Марита, — черноглазая цыганочка, причудница, насмешница, янтарно- загорелая с бровями, изогнутыми в вечном изумлении.
Они поженились — и тут же отправились в путь: по дорогам, по серому щебню, по пылающей зеленью свежей траве и бурым осенним листьям. Жак был актёр и талантливый кукольник: он мастерил марионеток, а затем они оба — он и Марита, — вдували в них жизнь и забавляли толпу в деревнях и на ярмарках.
Жак надевал костюм Арлекина, рисовал себе алый клоунский рот, а жене подводил, не скупясь, ресницы и брови, так что Марита вмиг становилась похожа на томную деву с Востока, чьи антрацитово — чёрные косы пахнут розовым маслом, а кожа сияет ярче червонного золота.
Жак был неплохой актёр; а в Марите всегда жило что-то, заставлявшее вкладывать душу, — всю, без остатка, — в нелепые создания из тряпок, бумаги и потемневшего дерева.
Ведомые их ловкими руками, куклы жили и умирали, хихикали и голосили от горя, влюблялись и исходили желчью, целовались взасос и с треском лепили друг другу пощёчины. Голубоглазые скромницы-пастушки ловко падали прямо в объятия доблестных рыцарей, грозно бряцавших картонным мечом и жестяными доспехами. Романтичные принцы вещали стихами со смелыми рифмами, пели романсы и потрясали плащами из чёрного плюша, побитого молью (плюш играл роль роскошного бархата).
Иногда после всех этих сценок Марита плясала — смуглое чудо, волчок в шелестящем облаке красных и розовых юбок. Поодаль скромно стояла фетровая шляпа, и время от времени кто-то бросал туда медяки. Но этих монет было мало — отчаянно мало. Мало, чтобы купить материал для новых актёров, взамен облысевших и покалеченных; мало, чтобы сменить развалюху — фургон; мало, чтобы хоть иногда вдоволь наесться самим и накормить одряхлевшую верную лошадь.
Но всё это было не так уж важно. У Мариты был Жак, а у Жака — Марита. И у них были куклы — забавный народец, дремавший в старинном сундуке на дне фургона.
Вечные странники, грустные клоуны, с лицами в белой муке вместо пудры… Жак и Марита, Марита и Жак.
Лишь иногда, в бессонные ночи, слушая храп захмелевшего Жака, и баюкая куклу, смотревшую слепо и безразлично, Марита вдруг ощущала холодный тянущий ужас. Ей начинало казаться, что всё это сон, бесконечный и безысходный, сон от которого ей не проснуться. Фургон превращался в тюремную камеру, в гроб; а дорога, бегущая из-под колёс, вела в никуда, в пустоту и туман. Но утром она просыпалась, помадила губы и вновь выходила на гулкую площадь; и смеялась над тем, как их человечки плясали на тонких невидимых нитях, играли в людей на глазах изумлённой толпы.
… Что-то мелькнуло в ночной темноте, искрящейся чёрной мозаикой. Пронеслось, распороло хрустящий морозный воздух, чуть не задев щёку Мариты. Она закричала, как от ожога:
— Жак! О, господи, Жак!
— Марита, в чём дело? — Он обернулся, огрев полусонную лошадь поводьями. — Снова змея?
— Нет! Летучая мышь!
— Ну и что? Глупая девочка! — Он равнодушно дёрнул плечом. — Послушай. Придётся нам ночевать в лесу. До деревни мы всё равно раньше, чем к утру, не доберёмся.
Нет, Жак! — хотела она закричать, но стиснула зубы. Ей показалось, что лес понимает каждое слово. Куда ни посмотришь — лес, политый серебряной лунной патокой, беспощадно изрезанный венами серых дорог. И на одной из дорог, в самом сердце паучьей сети — их фургон, — одинокий, ничтожный; разбитая лодка на дне океана…
— Да что же с тобой? — Жак выпустил вожжи и обнял её за обмякшие плечи. — Чего ты боишься, глупышка?
— Ничего. Всё хорошо. — Она глубоко задышала. Он смотрел на неё, он был рядом, и ей стало легче. Призраки снова вернулись туда, в чащу леса, в гнилые чёрные дупла, в курганы из бурых опавших листьев. Они были вместе. Марита и Жак, Жак и Марита.
Как двое замёрзших детей, они тесно прижались друг к другу; а лошадь ползла, точно улитка, и фургон громыхал по дороге пустой чёрной коробкой…
— Что это там? — вдруг воскликнул Жак, отстраняя Мариту и щуря глаза. Возле дороги кто-то лежал. Неподвижное тёмное тело, застывшее, как неживое, залитое лунным текучим мерцанием.
— Жак, не надо! — Марита схватила его за руку, сжимавшую вожжи. Но он осадил полусонную вялую лошадь и спрыгнул на землю. Она пошла следом — покорно, бездумно, как будто они были скованы вместе невидимой цепью.
Марите вдруг показалось, что там, на земле, на камнях и пожухлой траве, лежит бесполезной кучей тряпья одна из их кукол. Жак опустился на землю, рука его тронула тело… Он мёртвый, беззвучно твердила Марита, кусая сухие горячие губы. Он мёртвый, как камни, как чёрные листья, как наши куклы. О, боже, да что же это такое?
