Пит Рушо - Время Ф
— Наверное, интересно так жить.
— Это кому как. Кое-что, конечно, теряется. Ничто не дается даром. Что-то теряется. А кому-то нравится. Кто-то любит думать, изучать, работать головой, идти вперед. А кому-то думать неинтересно. Всякое же бывает.
— С ума ты сходишь от Берлина.
— Да-да. Тебе, мой друг, и горький хрен — малина, А мне и бланманже — полынь. Берлин, Берлин, — в задумчивости проговорил Энгельгардт, — пруссаки эти… Вот что, Митя. Ты последнее время изучаешь, так сказать, интересуешься. Знаешь, что произошло с Бабой Маней. Вы с Ганей советовались с Борщихой. Ты встречался с Захаром. И так далее. Проблема такая: что-то начало меняться. Что и как — непонятно. А хотелось бы знать. Вот ты приходишь, говоришь, что Захар тут кругами с топором бегает. Берегитесь и всё такое. Спасибо. Спасибо. Но Захар не очень опасен. Он талантливый головорез. С огоньком. С выдумкой. Но он, по сравнению со мной, просто дитя.
— Вы такой опасный человек?
— Наверное, я опасный. Но я не убийца. Дело не в этом. Так вот. Что-то происходит. И я подозреваю, что ты всё-таки — наследник Яцека.
— Это не так. Я ничего не знаю про то, как это ваше чертово заклятие снимается. Какой я наследник, если я даже про своих родителей ничего не знаю!
— Вот видишь. Яцек Броневский был выдающимся юным каббалистом, вундеркиндом с синдромом Аспергера. Яцек — наиболее загадочный персонаж во всей этой мистико-романтической лабуде.
— Захар говорил, что он убил последнего наследника Яцека. Что тот ничего не знал.
— Он так и сказал: убил?
— Нет. Не сказал. Но смысл был такой.
— Вот видишь. Не сказал.
— Так тот все равно ничего не знал.
— Митя, ты же видел этого Захара нашего?
— Ну, видел.
— Ты же понимаешь, что он просто дуболом. Ему дай только из пулемета пострелять.
— Может быть.
— Так оно и есть. Я, Митя, многие вещи проверяю. Я бы хотел проверить вот что: ты являешься источником изменений в структуре проклятия или не ты? Ты не против, если мы тебя немного поизучаем?
— Это как? Как морскую свинку?
— Нет. Почему свинку? Ты, конечно, можешь отказаться. Сказать: я не подопытный кролик, я человек, человек — это звучит гордо. Тут вот какое дело. Большое количество людей, нас, проклятых. Большое количество людей, разных, хороших, плохих, всяких… вот, они сейчас не знают, что их ждет. Они не понимают, что происходит. Не понимают, что будет с ними. Им тяжело.
— Да. Понимаю.
— Я тоже хочу понять. Ничего такого страшного: возьмем у тебя анализ крови, самый обычный, из пальца. Сделаем томограмму мозга. Померяем биополе.
Всякие проводки к тебе присоединим. Это не больно. Не вживлять же мы в тебя будем электроды, как в фильме ужасов. Обычное врачебное обследование.
— Ладно. Хорошо. А от меня что требуется? Не есть натощак?
— Ха! Щас обсудим практическую сторону. Ты учишься завтра?
— Да.
— Утром учишься?
— Да.
— Так, так, так. Утро занято… А вечером? Мне с парой профессоров надо договориться.
— Вечером будет вечер по поводу дня студентов.
— Вечером будет вечер… Концерт?
— Да. Я хотел бы посмотреть там парочку глупых номеров самодеятельности.
— Да, конечно. Глупые номера — это самое то. Начало в семь?
— Да. В девятнадцать.
— Отлично. Я договорюсь с вашим медицинским кабинетом и моими профессорами-академиками. Да, так и поступим. Привезем заранее компьютеры-спектрографы, банки-склянки, всё подготовим… Жду тебя в начале седьмого в медкабинете колледжа пророка Иеремии. Надеюсь, за четверть часа управимся, ну, за полчаса. И ты чудненько попадешь на свой бал-маскарад.
Ганя не пустила Митю на похороны Мухтара, сказав, что это их семейное дело, и следующий день Блюма прошел в учебной суматохе. Три семинара подряд. Лабораторная работа. Очередь в буфете за сосисками. Путаница с аудиториями из-за того, что одни преподаватели внезапно заболевали из-за плохой погоды, а другие преподаватели, наоборот, внезапно выздоравливали и являлись на занятия, когда их никто не ждал.
Уставший Блюм вошел в медицинский кабинет в четверть седьмого. Там его ждали ганин папа и два старичка-врача в белых халатах, совершенно опереточного вида: в круглых очках, с седыми бородками, со словечками «ну-с, милостивый государь» и «так-так, голубчик». Мите померили давление. Стали выслушивать легкие и тоны сердца. Старички многозначительно переглядывались за митиной спиной. Потом они заставили его приседать двадцать раз, после чего снова слушали сердце, легкие. «Вдох-выдох. Не-ды-шать». «Дышать». «Сколько вам лет, молодой человек?» «Свинкой болели? Очень хорошо». «Краснуха, гепатит, ветрянка?» «Прививки?» Профессора водили вдоль тела Блюма пищащей электрической рамкой, наподобие миноискателя, заставляли Блюма следить за перемещением блестящего молоточка, сводя его глаза к носу и наоборот. «Проверим нервную реакцию, — и Мите чертили холодным предметом по голой спине, — »так-так-так, очень хорошо, раздевайтесь, ложитесь». Митя снял джинсы. «Нет, молодой человек, вы нам нужны в первозданном виде, чтобы ничто не мешало циркуляции энергии. Трусы, будьте любезны. Носки тоже снимайте. Ложитесь, здесь. Простыночка чистая». Митя улегся на холодную твердую больничную каталку.
Старички стали смазывать ему запястья и лодыжки жидкостью из специальной красивой баночки. Надели манжеты, подсоединили контакты. Зажужжали приборы. Митя смотрел на ползущую из самописца ленту с кривыми линиями и думал, что исследование его организма затягивается. А Митя хотел попасть на вечер этой самой самодеятельности, потому что Феликс Борисов должен был спеть пару своих песен под гитару, а митино отсутствие было бы невежливым. А еще три толстенькие девчонки из параллельной группы обещали исполнить танец живота, и Мите никак не хотелось пропустить это событие. Обо всем этом думал Блюм, лежа в проводах и мигая лампочками, как новогодняя елка. Старички надели на митину голову наушники. Теперь он слышал их измененные динамиками голоса как бы внутри самого себя. Доктора достали ноутбуки и очень долго сосредоточенно клацали по клавиатурам своими наманикюренными профессорскими пальцами. «А теперь наденем вот это», — Мите на голову напялили серебристый металлический шлем с проводками, и Митя перестал что-либо видеть. «Так-так-так, чудесно, просто замечательно». «Так, Дмитрий, сейчас мы вас, батенька, отвезем в соседний кабинет, там у нас оборудование посерьезней. И на этом всё закончится. Еще несколько минуточек, и всё.
— Евлампий Агафонович, соблаговолите помочь. Мы, батенька, накроем вас защитным одеялом, — и на Митю опустилось тяжеленное свинцовое одеяло, какие используют рентгенологи. Его быстро-быстро повезли на больничной каталке. В наушниках стало шуметь. Раздался незнакомый безразличный голос: «десять, девять, восемь…» Шум в наушниках превратился в свист, потом в рев и грохот, сотрясавший Блюма с головы до ног. «Четыре, три, два…» С Блюма сняли тяжелое одеяло и поставили на ноги. Он ничего не видел в стальном шлеме с проводками. Но ему показалось, что он стоит на открытой стартовой площадке космодрома, а перед ним широкая степь. Реактивный грохот в наушниках стал невыносимым. «один, ноль…» Грохот стих. «Космонавт Митя Блюм вернулся с Марса! Ура, товарищи!» В наушниках зазвучал марш космонавтов «заправлены в планшеты космические карты» и Митя даже с плотным шлемом на голове увидел, что кругом зажегся яркий свет. «Черт знает что», — подумал Митя и стащил шлем с головы.
