Елена Ткач - Тентажиль
— В том-то и дело, что не как все! Она шпионка, и ты это прекрасно знаешь! И потом она так к ребятам липнет, что противно смотреть. И к Степу, и к Егору, и к Бобу — ко всем. У неё совсем гордости нет!
— Просто она жутко хочет, чтобы в неё кто-то влюбился, нормальное состояние. Мне, например, её жалко. У неё же просто кошмарная роль — этот Тентажиль несчастный! Сама подумай, ей ведь не позавидуешь!
— Таш, да плевать на нее, мы о другом говорили…
— Нет, Мур, не плевать. Мы теперь не просто соседки по даче — мы артисты. Труппа, театр….. Помнишь, что говорил дядя Федор об актерской семье: нужно друг друга поддерживать, вместе держаться. Так между прочим и в пьесе сказано, помнишь?
— Помню, конечно. Только как-то… ну, не знаю, мне иногда от страха хочется волком завыть. И не понятно, почему это… Сбежать бы отсюда, плюнув на все, а ты говоришь, поддерживать…
— Угу, у меня то же самое. Тоже иногда хочется брякнуть что-нибудь в таком роде: ребят, извините, но я больше с вами не играю. Но ведь нельзя!
— Нельзя. Но если очень хочется, то можно, — невесело усмехнулась Мура. — Я иногда не понимаю, в самом деле я так балдею от всего этого или это мне только кажется?..
— Ты хочешь сказать, что все, что ты мне только что рассказала: и про Федора Ильича, и про мечту стать актрисой — это тебе только кажется?!
— Таш, не мучай меня! — Мура вдруг разрыдалась так горько, что Таша опешила, а потом кинулась утешать подругу. — Я во-обще… — всхлипывала та у неё на плече, — ни-чего теперь не… понима-аю…
— Это все пьеса — она! — мрачно кивнула Таша. — В ней все дело. Тебе ничего не кажется — ты и вправду влюбилась и в театр, и в нашего режиссера, но пьеса… она хочет нас всех как бы того… прихлопнуть.
— Как это? — Мура раскрыла рот, перестав всхлипывать.
— Ну, это я неудачно выразилась. Просто ты погляди на всех… ребята такие напуганные, напряженные… шарахаются от каждого шороха. Вот как я там в кустах на дороге… И все эти разговоры про то, что надо изжить свой страх — это только одни разговоры, страхов все больше, они по-моему только растут от этого… И знаешь, — она понизила голос до шепота, — она ведь глядит на нас!
— Таш, ты чего? Кто глядит, где, откуда?
— Королева! Она там, за дверью, — оглядываясь, зашептала Таша. — Она как будто бы оживает, понимаешь? А потом совсем оживет!
— Перестань, у меня мурашки по коже! — Мура вскочила, тряхнув волосами, ногой притопнула. — Ты что, специально меня пугаешь?
— Но ты же сама призналась, что от страха выть хочется. А я уже стала собственной тени бояться…
— Таш, а может… — Мура наклонилась, заглянув подруге в глаза, — нам во всем Федору Ильичу признаться? Сказать: так и так, мол, боимся… Может, он нам что-нибудь объяснит?
— А знаешь… — Таша прищурилась, — мне иногда кажется, что именно этого он и хочет. Он сознательно добивается…
— Но зачем? — Мура так вытаращила глаза, что они стали совсем круглыми.
— А вот это нам надо выяснить. Может, он ловит кайф, глядя, как мы трясемся от страха. Но тогда он просто ненормальный какой-то, маньяк! Хотя по-моему для него это просто игра. Театр, что ты хочешь! Но если… — она облизнула пересохшие губы.
— Что, если?
— Если это что-то другое… то надо быть настороже. Что-то сошлось, понимаешь? Я не знаю, что именно, но только страх — он как тесто: поднимается, лезет, растет… наползает на нас. Вот увидишь, оживет он, Мур, оживет!
— Тоже мне пророчица Ванга! — фыркнула Мура. — У меня от нашего милого разговорчика прямо в ушах зазвенело. Хватит болтать, пошли. Времени-то уже шесть часов! И дождь хлынет вот-вот…
— Да, хорошо бы успеть до дождя… Неужели шесть, а я думала пяти нет… Давай скорей!
— Все, вперед!
И девчонки бегом понеслись на дачу. Тяжелая низкая туча, наползавшая с севера, медленно приближалась к окрестностям. Шла гроза!
* * *Как ни спешили, все-таки дождь накрыл их возле самой усадьбы. Сразу вымокли с головы до ног: полило как из ведра! Кое-как отряхнулись, вытерли мокрые волосы, лица и руки и из последних сил втащили корзинки с закусками в зал.
Заглянули с опаской: тут ли Федор Ильич, а вдруг опоздали? Но его не было. Все остальные уже собрались и торопливо заканчивали украшать помещение.
Громыхнуло уже где-то рядом — гроза приближалась. Было слышно, как дождь поливает стены и крышу, колышется за окнами текучей прозрачной завесой… Таша с Мурой распаковали свои корзинки с пирогами, извлекли огромное блюдо, на котором красовалась селедка под шубой, украшенная лучком и укропом. На деревянных дощечках яркими пятнами разложили огурцы, помидоры, редиску и свежие пучки зелени.
Коста, остававшийся сторожить зал, сообщил, что Федора Ильича так и не видать целый день — с утра сидит у себя наверху тихо, как неживой.
— А может, он вышел, и ты его проворонил? — предположил Боб.
— Да нет, там он, часа в два выходил на полчасика, потом к себе поднялся, я видел. Настроение у него плохое по-моему: шел понурый такой, на себя не похожий и что-то все бормотал, бормотал…
— А может, мы все это зря затеяли? — сказала Таша. — Может, ему хочется одному побыть?
— В день рождения? — хмыкнул Степ. — Вряд ли! Ну, народ, надо нам его расшевелить, настроение поднять, если оно и вправду хреновое. В день рождения одному… это ж сдохнуть можно! Ну чего, пойду, что ли, его позову?
— Погоди, подождем еще, — остановила его Таша. — Может, сам спустится. Подарок приготовили?
— Вот он, на двери висит! — Егор указал на желто-зеленые трубочки, прикрепленные к двери сбоку на уровне головы. — Думали подарок вручить в бумажку завернутый, но решили, что так будет лучше — пускай сам его снимет. Этот живой ветерок сразу так зазвенит… Ильич обрадуется! Слышите, вроде наверху ходит кто-то? Его ведь шаги?
— Похоже его… — шепнула Юля.
— Слушайте, а может не надо наш подарок вешать туда… ну, на эту дверь! — сказала Мура. — От неё у меня прямо мороз по коже! Ну её, давайте лучше так вручим, я бумагу подарочную принесла и ленточку.
Она подошла к двери, приподнялась на цыпочки, сняла жалобно звякнувшие полые трубочки — «живой ветер» и принялась аккуратно завертывать в золотистую глянцевую бумагу.
Они все спустились в зал и оглядели сцену, подготовленную к торжеству. Посреди неё торжественно пустовало высокое кресло, перед ним ковром стелилась самобранная скатерть, а позади наискось высилась недавно законченная дверь из последнего действия пьесы. Дверь, за которой по замыслу Метерлинка таилась смерть!
Ее сколотили из толстенных досок пятидесяток, обстругали, ошкурили и покрыли морилкой. Это был единственный конструктивно выделенный элемент декораций: сцена была пуста, её украшал лишь задник из грубого холста, и только в пятом действии должна была появиться дверь, точно из ниоткуда. До того она скрывалась за натянутым полотном из холста, а когда свет вырубался, полотно быстро снимали, и дверь вдруг выступала из темноты. Слабо высвеченная софитом, мрачная дверь на башню… Из-под планшета сцены — из подземелья — к ней вели ступени, и Игрэна по замыслу режиссера, со свечой поднималась на сцену по этим ступеням, в отчаянии пытаясь отыскать Тентажиля. Она старалась приоткрыть дверь, найти в ней хоть малую щелку, но напрасно. Дверь не поддавалась.
