Ирина Лобусова - Ваза с желтофиолями
Закончив картину с желтофиолями, я перевела ее в электронный формат и отправила Нью-Йоркскому галеристу. Он не только пришел в полный восторг, но и связался кое с кем в Одессе. Буквально через день мне предложили выставить картину в одной крупной галерее, выставка в которой открывалась в конце месяца. К этому моменту на полотне как раз должен был подсохнуть лак, и я согласилась.
На следующую ночь после того, как я дала согласие выставить картину, до меня донесся громкий плач грудного ребенка. Это был отчаянный, иступленный, пронзительный плач очень маленького человеческого существа. Он был так громок и отчетлив, что поднял меня с кровати почти сразу, и доносился он из-за стенки соседней квартиры — той самой, где должна была жить одинокая старуха, бывшая двоничиха, которую за все то время, что я жила здесь, я не видела ни разу. Я легонько постучала в стенку. Плач усилился.
Я встала с кровати и пошла в соседнюю комнату. Там было холодно, как в леднике! Холод был такой острый и пронизывающий, что у меня буквально сперло дыхание.
Я щелкнула выключателем, залила комнату светом, и застыла, не веря своим глазам. Кто-то прямо на полу, рядом с мольбертом, выдавил все мои краски.
Крышки тюбиков были раскрыты, краски выдавлены прямо на пол, в этом месиве валялись кисти и тряпки. К счастью, картина не пострадала — она находилась там же, где я ее оставила, была прислонена к стене. Но то, что творилось рядом с мольбертом…
Как такое могло произойти? Чья рука сделала эту мерзость? Может, уходя, я забыла открытым окно, сюда влез какой-то мальчишка и изгадил все мои вещи? В голове крутилось только такое объяснение. Я ведь действительно очень рассеянна, могу ходить, погруженная только в свои мысли.
Опустившись на колени, я принялась оттирать этот кошмар — и вдруг замерла. В этом месиве красок проступало достаточно четкое изображение. Шок от этого открытия был таким сильным, что я не обратила внимания даже на то, что плач ребенка прекратился и наступила тишина.
Цветистые разводы красок не были хаосом. Они выглядели так, словно прямо на полу, моими красками, кто-то пытался нарисовать… кота.
15
На следующее утро я позвонила тете, наплела что-то, и, узнав адрес агентства недвижимости, которое сдало мне эту квартиру, отправилась прямо в агентство. Там мне довольно быстро удалось объясниться с толстой прокуренной теткой. Я наплела ей, что в квартире, куда я въехала, остались личные вещи немца, который жил до меня, и я хотела бы их вернуть. Не могла бы она дать мне его адрес или телефон? Небольшая взятка довершила дело, и тетка дала мне телефон немца, а так же его электронный адрес, и предложила ему написать, добавив, что с ним легче связаться по Интернету, чем по телефону.
Это было правдой. Дозвониться я так и не смогла, хотя звонила несколько раз в разное время — немец просто не отвечал на звонки. Тогда я написала ему письмо по электронной почте — на английском, потому, что не знала немецкого. Я написала, что прошу его связаться со мной по телефону или по скайпу насчет квартиры, которую он снимал в Одесса. Что сейчас в этой квартире живу я, и хотела бы об этом поговорить.
Адрес был правильный, так как письмо не вернулось. Немного успокоившись, я стала ждать ответ.
В тот день была очень сильная жара, и, выйдя в парадную, я буквально обожглась раскаленным воздухом. Именно тогда я впервые почувствовала запах — правда, он был не очень силен, и доносился откуда-то сбоку. Это был тошнотворный, сладковатый запах гниения, как будто где-то совсем рядом, поблизости от меня, гнили пищевые отходы, фрукты и овощи. Ударив прямо в ноздри, запах так и забился в них, как будто был ватой. Избавиться от этой мерзости стоило невероятного труда.
Этот омерзительный запаз не прошел даже тогда, когда я оказалась на морвокзале, где располагалась крупная картинная галерея, в которой должна была открыться выставка. Я ходила по залу и выбирала место, где будет находиться моя картина, которую я так и назвала в экспозиции «Ваза с желтофиолями», как вдруг мое внимание привлекло красновато-белое пятно за стеклом. Это было стеклянное световое окно, выходящее в соседний зал, который тоже должен был быть занят выставкой, и это странное пятно было именно там. Я побежала вперед. И, едва повернув за угол, я увидела край знакомого платья в бело-красный горошек. Мелькнули черные волосы, край юбки зацепился за стену. Я остановилась.
— Что ты делаешь здесь? Зачем ты за мной пошла?
Но Фаина (а это была именно она, я узнала бы ее из тысячи), лишь мотнула головой, обрывая мои вопросы, и исчезла в дверях галереи, словно спеша как можно скорее скрыться от моих глаз и фраз.
Я бросилась следом, но это было абсолютно бесполезно: девочка исчезла, как будто ее и не было. В самых неприятных, расстроенных чувствах я вернулась обратно в квартиру. Я пробежала парадную так быстро, что не обратила никакого внимания на то, есть или нет отвратительный гнилостный запах. Вернувшись в комнату, ставную моей рабочей мастерской, я принялась рисовать по памяти портрет Фаины.
Только глубоко ночью, решив сделать небольшой перерыв в работе, я добралась до своего ноутбука, и увидела, что пришло письмо от немца. Дословно это письмо выглядело так:
«Я не знаю, кто вы такая и зачем спрашиваете об этом. Уходите как можно скорее из этой квартиры, если вам дорога жизнь. В этой квартире происходят страшные вещи, в ней живет ЗЛО. И если вам дорога жизнь, бегите как можно скорей из этого места. Иначе вы можете погибнуть. Я считал, что сбежал вовремя. Но до сих пор я не могу привести в порядок свое здоровье, расстроенное пребыванием там. Мне нужен не один курс лечения». Это было все, что написал немец — больше он ничего не написал. Я так и не поняла, чем было это письмо: бредом душевнобольного человека, или предостережением, скрытым в такую странную, истерическую форму.
Мне совсем не хотелось уходить из этой квартиры. Несмотря на то, что в ней творились странные вещи. Мне было здесь хорошо.
Через сутки портрет Фаины был закончен. Я сфотографировала его на телефон, и поднялась на второй этаж, к двери прямо над моей квартирой. Здесь отвратительный запах чувствовался меньше. Но все-таки он был.
Дверь мне открыл пожилой сосед, и очень сильно удивился моему появлению. Кое-как я объяснила, что хотела бы поговорить с его 90-летней матерью, и он провел меня в скромно обставленную, но уютную гостиную.
Несмотря на возраст, старушка, сидящая возле окна в старом кресле, покрытом вязанной накидкой, выглядела весьма бодрой. На меня уставились проницательные, хоть и немного выцветшие, глаза.
