Мария Семенова - Окольцованные злом
— Вам презент, от дамы за крайним столиком. — Он повел острым подбородком, и Башуров напоролся взглядом на двух матрон. Одна, довольно привлекательная, рубенсовских кондиций, многообещающе косила глазом и загадочно улыбалась. Вторая, еще более выраженных кондиций, игриво покачивала ножкой и рассматривала ликвидатора сквозь желтую жидкость в бокале.
«Везет мне на настоящих русских красавиц» Борзый с обреченностью кивнул — ежу понятно что спокойно съесть шашлык из осетрины теперь не удастся, — и поднял глаза На официанта:
— Скажите ей спасибо.
Он не ошибся. Вскоре прямо над ухом прозвучало хрипловато-волнующее:
— Спасибо — это много. Возражать не будете? — И напротив уселась та, которая косила глазом.
На вид ей было чуть за тридцать, короткие русые волосы, вздернутый носик, бриллиантовые семафоры в ушах. С фигурой тоже все в порядке — всего везде предостаточно.
— Знаете, вы мне напоминаете Пушкина. — Красавица не мигая уставилась Виктору Павловичу прямо в переносицу, ее круглые зеленые глаза горели нежностью. — Вы, наверное, тоже пишете? Признайтесь, признайтесь, ведь пишете же, да? — Она громко сглотнула слюну, закашлялась и попросила налить. — Давайте за вас, чтоб вам… Чтоб нам…
«Нет, это надолго». Башуров вздохнул и, в надежде отвязаться, поволок красавицу к себе в номер. Общался ликвидатор с ней сурово, по-спартански, — со спины, чтобы не дай бог в порыве страсти не нарушила его профессорскую внешность. Собачья поза, собачья скука.
«Господи, бывают же такие дуры. — С чувством невыразимого облегчения посадив красавицу в такси, Борзый весело взбежал к себе по ступенькам лестницы. — Весь интеллект в органах малого таза». После гостьи в комнате витал густой коктейль ароматов: горьковато-приторного «Пуазона», терпкого женского пота и коньяка, и, открыв окно нараспашку — иначе будет не уснуть, — ликвидатор пошел в ванную. Содрал камуфляж с черепа, аккуратно отклеил усы и бороду, залез под душ. Монотонно, словно дождь за окнами, забарабанили по плечам горячие водяные струи, тело и мысли приятно расслабились, события дня начали отодвигаться куда-то далеко-далеко, и, чувствуя, что засыпает, Башуров пошлепал босыми ногами к кровати.
«Почему любое казенное белье всегда пахнет тиной?» По давней привычке спать без подушки он отшвырнул ее на кресло, улегся, удобно вытянулся, закрыл глаза. Но сон, как назло, не шел.
Поворочавшись какое-то время, Башуров приподнялся, чтобы глянуть на часы. В темноте осенней ночи, усиленной плотными шторами гостиничного окна, камешек на материнском перстне светился, словно огонек сигареты, он напомнил Виктору Павловичу кровожадно-красный глаз неведомого хищного зверя.
«Радиоактивный, что ли?» Не поленившись, Борзый встал, включил свет и принялся тщательно рассматривать материнский подарок. Кольцо как кольцо, простенькое, без наворотов, скорее даже позолоченное, железяка. И камешек больно уж на стекляшку смахивает, хотя, черт его знает, надо бы проконсультироваться…
«Вот не было печали». Башуров хмыкнул и потянулся за своей профессорской тростью. Повернув массивную костяную рукоять на пол-оборота, он вытянул из деревянных ножен отлично сбалансированный клинок, свободно перерубающий гвоздь-двухсотку. Однако, странное дело, хваленая золингеновская сталь не оставила на поверхности кольца ни царапины.
«Ни хрена себе!» Удивившись, киллер попробовал еще раз — результат тот же. Кончилось все тем, что Виктор Павлович здорово распорол себе в нескольких местах палец, туго замотал его куском простыни и снова улегся в постель. Усталость наконец взяла свое, он уснул, но назвать это сном можно было лишь с большой натяжкой.
Башуров внезапно ощутил жаркое дыхание хамсина[36] — сухого, горячего, как лучи Шу[37] в полдень, — он моментально покрылся потом и, сплюнув захрустевший на зубах песок, вдруг понял, что невидим. Совсем рядом, в пяти локтях, осыпав его колючим дождем, промчались две колесницы; не обратив на киллера ни малейшего внимания, возничие натянули поводья неподалеку от огромного алебастрово-белого изваяния Сфинкса.
Судя по богатым украшениям и стати коня, тот, чья кожа имела медно-красный оттенок, был эрпатом[38], но, приблизившись, Виктор Павлович увидел на его челе урей[39] и понял, что лицезреет самого фараона. Второй возничий, эфиоп, своим непокрытым, наголо обритым черепом напоминал обычного жреца, однако на груди его сияла золотая цепь наподобие царской, и разговаривал он с владыкой Египта без тени подобострастия, даже не меняя положения головы.
Справа Башуров заметил небольшую рощицу, где в тени персей[40] фараона ожидали колесницы семеров[41], а вот привычных очертаний Великих Пирамид — горизонтов Хуфу, Хафры и Менкауры — он не увидел, на их месте был только рыжий выжженный песок. Снова подул хамсин, взметая своими горячими крыльями облако бурой пыли, от нее воспалялись веки, текли слезы, и плохо было тем, чьи глаза не были накрашены сурьмой. «Чертов песок!» Невольно прищурившись, Башуров приблизился к Сфинксу, с интересом вслушался в разговор, — древний язык был понятен ему.
— Так чего же ты хочешь, Гернухор? — Фараон поправил ниспадавшие на грудь края клафта[42], украшенные цветными полосками, и его тяжелый взгляд уперся эфиопу в широкую переносицу. — Или ты забыл, что говорил Теут[43]? Маг, употребляющий свое могущество для достижения личных целей, подобен пирамиде, стоящей на вершине. Вспомни, нас было двое достойных, — владыка Египта расправил широкую грудь с хорошо прочеканенными, выпуклыми мышцами, — и каждый получил от Теута свое. Ты — перстень, я — двойную корону страны Кемет. Может, ты забыл, какие добродетели таит в себе тень Сфинкса? Так я напомню!
— Ты, Мина, так ничего и не понял! — Гернухор внезапно рассмеялся, неестественно белыми показались его зубы на черном овале лица. — Добродетели твои нужны слабым. Смотри. — Его сжатая в кулак рука стремительно взметнулась к изваянию, с ладони беззвучно слетела фиолетовая молния и, ударив в лицо Сфинкса, страшным образом преобразила его. — Вот видишь, в мире все решает сила. Я хочу, — Гернухор задумчиво смотрел на облако пыли, медленно оседавшее на каменные лапы изуродованного исполина, — чтобы мой старший сын Сеттети получил корону Нижнего Египта, чтобы моя дочь Шунефру стала сестрой фараона. Да и мне, чей Ка обласкан самим созидателем мира Птахом, давно пора осесть Верховным Мистиком в его обители, мемфисском храме.
