Клайв Баркер - Имаджика: Пятый Доминион
Никетомаас держалась за ремень Миляги, чтобы не потеряться в суматохе, и после долгого маневрирования им все-таки удалось благополучно достигнуть основания статуй. Устройство полностью перегораживало ворота, но Никетомаас присела на корточки у пьедестала (охранникам, наблюдавшим за толпой с крепостного вала над воротами, ее видно не было) и рванула прикрывавшую колеса обшивку. Она была сделана из кованого металла, но под ее натиском поддалась, словно картон. Брызнул дождь заклепок, и Никетомаас нырнула в образовавшуюся дыру. Миляга последовал за ней. Когда они оказались под святыми, шум толпы стал гораздо тише, и лишь глухой стук падающих тел выделялся на фоне общего гула. Темнота была почти полной, но они поползли вперед по-пластунски, под мелким дождем машинного масла и топлива, которым обдавал их сверху огромный, раскаленный двигатель. Когда они добрались до противоположной стороны и Никетомаас снова принялась за обшивку, крики стали громче. Миляга оглянулся. Калеки обнаружили дыру и, судя по всему решив, что под их идолами скрываются дополнительные сокровища, устремились следом. И уже не двое-трое, а целая толпа. Миляга принялся помогать Никетомаас, а в это время пространство заполнялось все новыми телами, и новые драки разгорались за право первому пролезть в дыру. При всей своей громоздкости сооружение задрожало: битва велась уже не только наверху, но и внизу, и над святыми нависла угроза низвержения. С каждым мгновением тряска становилась все сильнее, и в это время перед ними открылся путь к бегству. По другую сторону от святых находился довольно большой внутренний двор, изрезанный глубокими колеями от колес платформы, на которой стояли святые, и усыпанный остатками пищи.
Неустойчивость сооружения не прошла незамеченной, и два охранника, оставив на тарелках недоеденные первосортные бифштексы, с паническими воплями кинулись поднимать тревогу. Их бегство позволило Никетомаас незамеченной протиснуться сквозь дыру, а потом и обернуться, чтобы вытащить Милягу. Джаггернаут[9] был уже близок к тому, чтобы опрокинуться. С другой стороны раздались выстрелы охранников — тех, что над воротами, — которые пытались отучить толпу от дурной привычки лазать по норам. Вылезая, Миляга почувствовал, как чьи-то руки хватают его за ноги, но с помощью яростных пинков ему удалось высвободиться, и Никетомаас вытащила его наружу. В этот миг раздался внезапный оглушительный треск, возвестивший о том, что святые устали качаться на качелях и вот-вот рухнут. Миляга и Никетомаас ринулись через усыпанный корками и очистками двор, и в следующую секунду со страшным шумом святые опрокинулись на спину, словно пьяницы из забавной комедии, увлекая за собой своих приверженцев, которые все еще цеплялись за их руки, мантии и юбки. Ударившись о землю, сооружение распалось, разметав во все стороны куски вырезанной из дерева, зажаренной и изувеченной плоти.
Охранники начали спускаться с крепостного вала, чтобы усмирить наплыв толпы с помощью пуль. Миляга и Никетомаас не стали медлить, чтобы стать свидетелями новых ужасов, и побежали вверх, подальше от ворот. Мольбы и завывания тех, кто был придавлен упавшими святыми, неслись им вслед сквозь темноту.
2
— Что там за шум, Розенгартен?
— Небольшой инцидент у Ворот Святых, сэр.
— Мы в осаде?
— Нет. Просто несчастный случай.
— Жертвы?
— Незначительные. В настоящий момент ворота закрыты наглухо.
— А Кезуар? Как она?
— Я не говорил с Сеидуксом с начала вечера.
— Тогда выясни и доложи.
— Непременно.
Розенгартен удалился, и Автарх вновь обратил внимание на человека, сидевшего, не в силах пошевелиться, на соседнем стуле.
— Эти изорддеррексские ночи… — сказал он пленнику, — …они такие длинные. Знаешь, в Пятом они короче раза в два, и я часто сетовал на то, что они кончаются слишком быстро. Но теперь… — он вздохнул, — …теперь я думаю, не лучше ли вернуться туда и основать там Новый Изорддеррекс. Что ты на это скажешь?
Человек не ответил. Крики его давно уже прекратились, но их эхо, еще более драгоценное, чем сам звук, все еще дрожало в воздухе, поднимаясь до самого потолка этой комнаты, где иногда сгущались облачка, роняя нежные, очищающие дожди.
Автарх пододвинул свой стул поближе к пленнику. Мешок живой влаги размером с его голову прилепился к груди жертвы, а его тонкие, словно нити, щупальца впились в тело и проникли к сердцу, легким, печени. Автарх вызвал эту тварь, представляющую собой останки куда более сказочного зверя, из Ин Ово, выбрав ее, подобно хирургу, который находит на подносе инструмент, необходимый для осуществления деликатной и чрезвычайно специфической операции. Десятилетия подобных опытов познакомили его со всеми видами, населяющими Ин Ово, и хотя среди них были и такие, которых он никогда не осмелился бы вызвать в мир живых, большинству из них хватало инстинктов, чтобы узнавать голос хозяина и выполнять его приказы, насколько им позволяли это скудные умственные способности. Это существо он назвал Эбилавом в честь юриста, которого он знавал в Пятом Доминионе и который был столь же похож на пиявку, как и этот ошметок злобы, и почти так же дурно пах.
— Ну и как ты себя чувствуешь? — спросил Автарх, напрягая слух, чтобы уловить даже самый тихий шепот. — Уже не больно, ведь правда? Я же говорил тебе, а ты не верил.
Глаза человека открылись, и он облизал губы, на которых появилось нечто похожее на улыбку.
— Ты вступил в тесный союз с Эбилавом, не правда ли? Он проник в самые удаленные уголки твоего тела. Пожалуйста, отвечай, или я заберу его от тебя. Кровь твоя хлынет изо всех дыр, которые он в тебе пробуравил, но даже эта боль покажется тебе ничтожной по сравнению с той потерей, которую ты ощутишь.
— Не надо… — сказал человек.
— Тогда поговори со мной, — заметил Автарх, весь благоразумие. — Ты знаешь, как трудно отыскать такую вот пиявку? Это вымирающий вид. Но я подарил тебе этот экземпляр, не так ли? И теперь я прошу, чтобы ты рассказал мне, что ты чувствуешь.
— Я чувствую… счастье.
— Это говорит Эбилав или ты?
— Мы с ним — одно, — раздалось в ответ.
— Как секс, верно?
— Нет.
— Тогда как любовь?
— Нет. Как будто я еще не родился.
— И лежишь в утробе?
— И лежу в утробе.
— Боже, как я тебе завидую. У меня таких воспоминаний нет. Мне не пришлось побывать внутри матери.
Автарх поднялся со стула, прикрывая рукой рот. Когда по его венам блуждали остатки криучи, он становился невыносимо чувствительным и мог впадать в скорбь или ярость по совершенно ничтожным поводам.
