Лорел Гамильтон - Обсидиановая бабочка
Я лежала на спине, прикованная к гладкому камню. Рядом со мной виднелась закругленная стена пещеры, а свод уходил наверх, в темноту. Мне приятно было бы думать, что Бернардо и Олаф меня спасли, и теперь мы опять у входа в ту же пещеру, но цепи несколько разрушали столь приятное заблуждение. Эта пещера была гораздо выше, и можно было сказать, не глядя, что она больше. Свет костра дрожал оранжевыми тенями на стенах, будто играли в мяч темнота и золотой свет.
В конце концов я повернула голову направо – посмотреть, что же еще здесь есть. Сначала я решила, что это Пинотль, слуга-человек Итцпапалотль. Несколько секунд я себя нещадно ругала, что ей поверила, будто она ничего не знает о монстре, потом я поняла, что это не он. Только похож на него. То же квадратное, будто вырезанное из камня лицо, темная, сочного цвета кожа, черные волосы, отрезанные длинно и как-то поперек, но этот человек был тощий, узкоплечий и не властный с виду. И еще он был одет не в щегольскую одежду Пинотля, а в свободные шорты.
На гладком закругленном камне, таком же, как в «Обсидиановой бабочке», лежало распластанное тело. Укороченные руки и ноги, коротко стриженные темные волосы – я сначала подумала, что это Ники Бако, но разглядела внимательней обнаженную грудь и поняла, что это жена Бако, Полина. Под ребрами у нее зияла дыра, как разинутая пасть. У нее вырвали сердце. Неизвестный стоял, воздев сердце над головой, как подношение, и глаза его отсвечивали чернотой в неверном свете. Он опустил руки и пошел ко мне, держа сердце в ладонях. Руки его были будто в толстых красных перчатках от крови. А вокруг алтаря стояли по стойке «смирно» четверо мужчин, одетые во что-то вроде просторных кожаных плащей с поднятыми капюшонами, доходящих почти до пят. Что-то было неправильное в этих плащах, но мое зрение ничего более конкретного мне не подсказывало, и вообще мне надо было сейчас думать не о странностях покроя одежды.
Я все еще была в бронежилете и всей прочей своей одежде. Если бы у меня хотели вынуть сердце, то раздели бы. Эта мысль очень утешала меня, когда этот человек, жрец, шел ко мне с сердцем в руках. Держа его надо мной, он стал петь заклинания на языке, созвучном испанскому, но это был не испанский.
С сердца капала кровь, разбрызгиваясь по жилету, и я вздрагивала. Все спокойствие, добытое дыхательными упражнениями, выветрилось. Я не хотела, чтобы он трогал меня вот этим. И вовсе не из-за отсутствия какой-либо логики, или боязни заклинания, или магии. Я не хотела, чтобы меня коснулись сердцем, только что вырванным из чужого тела. Мне достаточно приходилось протыкать сердца кольями, некоторые даже вырезать для сожжения, но тут было другое дело. Может, вся штука в том, что я в цепях и беспомощна, или в том, что тело Полины валялось на алтаре, как сломанная кукла. В тот единственный раз, когда я ее видела, она была сильна, грозила мне ружьем, но так вели себя многие. Эдуард это делал постоянно. Отношения, начавшиеся под дулом пистолета, вполне еще могут перейти в дружеские – если только обе стороны останутся в живых.
Дружбы уже не будет. Ничего не будет для Полины.
Жрец допел свое заклинание и начал опускать сердце на меня.
Я дернула цепи, хотя знала, что это бесполезно, и заявила:
– Не трогай меня этой штукой.
Уверенно заявила и сильно, но если жрец даже понимал по-английски, он этого ничем не выдал, потому что его окровавленные руки опускались все ниже и ниже. Он положил сердце мне на грудь, и я была благодарна жилету за то, что он отделил меня от кровавого куска, почти так же, как раньше – за защиту от пуль.
А сердце лежало у меня на груди куском мяса. В нем не было магии – просто кусок мертвечины. И вдруг это сердце вздохнуло – так это выглядело со стороны. Оно стало вздыматься и опадать. Лежащее у меня на груди, ни к чему не подсоединенное, оно пульсировало. И в тот момент, когда я услышала биение собственного сердца, сердце Полины вздрогнуло и забилось в унисон с моим. А я услышала биение второго сердца, хотя у него не было ни крови, чтобы перегонять ее, ни грудной клетки, чтобы резонировать. Оно должно было бы едва прослушиваться, но нет – раздавалось ровное и мерное биение. Как будто этот звук проникал сквозь жилет, сквозь мою кожу, ребра, прямо мне в сердце. От резкой боли у меня перехватило дыхание, спина выгнулась.
– Держать ее! – проревел жрец.
Стоявшие по углам алтаря подбежали ко мне, сильные руки прижали меня к камню за ноги и за плечи. Спина у меня продолжала выгибаться от боли, и третья пара рук прижала мне бедра. Меня зафиксировали, заставляя терпеть боль и не дергаться.
Сердце Полины билось все быстрее, набирая скорость, прорываясь к какому-то колоссальному исходу. И у меня сердце стучало в ребра, будто пытаясь вырваться. Будто кулак колотился в груди, пробиваясь наружу. Дышать было невозможно, казалось, вся грудь бросилась в какую-то бешеную гонку, и ничего не было на свете, кроме нее.
Вспыхнувшая в груди боль разошлась по рукам, по ногам, заполнила голову, и я подумала, что, может быть, взорвется и не сердце. Может, оторвется черепная крышка.
Эти два сердца были как любовники, разделенные стеной, не дающей им соединиться, и они крушили ее. Я ощутила момент, когда они соприкоснулись, толстые мокрые бока двух органов проникли друг в друга. А может, это просто была боль. Потом сердце вдруг остановилось, как человек посреди шага застывает с поднятой ногой, и мое сердце замерло вместе с ним. На мгновение, будто затаив дыхание, мое сердце притихло в ожидании чего-то. Потом оно дало один удар, второй, я отчаянно вздохнула и, как только набрала воздуху в легкие, закричала. Я лежала, прикованная, все еще слушая биение своего сердца, чувствуя, как уходит боль, подобно воспоминанию о кошмаре. Минута – и ее не стало. Не болело нигде и ничего. Появилось ощущение свежести, чудесного самочувствия.
Сердце на моей груди сморщилось в серый, израсходованный кусок плоти. Уже нельзя было бы узнать в нем сердце – сухой шарик, уместившийся бы на ладони.
Проморгавшись, я увидела лицо человека, прижимающего мне плечи. Кажется, он уже какое-то время на меня смотрел, но я не видела его – или не понимала, что вижу.
На лице у него была маска, и лишь губы, глаза и уши выглядывали из-под ее тонкого слоя. На шее начиналась рваная линия того материала, который покрывал лицо. По-моему, на самом деле я знала, на что смотрю, но не могла это принять до конца. И не восприняла бы, пока не повернула голову так, чтобы видеть руки, и тогда я поняла, что на нем надето. Пустые кисти рук болтались у запястий толстой бахромой. Человеческая кожа. Теперь я знала, куда делись кожи, снятые с жертв.
