Дарья Радиенко - Ведая, чьи они в мире…
Я расстелила черный шелковый платок. Поставила на него открытую бутыль вина и положила рядом спелый гранат, полный кроваво-красных зерен.
— Жертвую тебе, великая мать Геката, покровительница ночных видений, госпожа трех дорог. О ты, дающая свет разума и ввергающая во мрак безумия, склони взор свой на мое приношение. Услышь зов мой, друг и возлюбленная тьмы, идущая в ночи, неодолимая, связующая два мира!
Я трижды окропила землю собственной кровью — из вены, идущей к сердцу.
— Прими жертву мою, великий Орк.
Острым ножом с черной рукоятью и стальным лезвием, на котором была моя кровь, я начертила на земле знак Плутона. И вонзила нож в землю у корней старого дерева.
— Отверзнитесь, земной твердыни уста. Услышь слова мои, великий Орк.
Сгущались сумерки, все застыло вокруг. Молчание было, как натянутая струна. И только легкий ветерок коснулся моих ладоней.
— Взываю к тебе, властелин подземного царства, да пребудешь ты вечно, да не забудут тебя люди вовек! Заклинаю тебя бессмертием твоим, легионами слуг твоих и памятью древних богов. Во имя твоей безграничной власти во тьме, во имя вечного покоя твоей обители и ее нерушимых границ. Дай мне в эти дни, когда открыты врата царства твоего, увидеться с тем, кого я люблю больше жизни, кому принесла клятву верности перед лицом твоим…
Как всегда, мой голос замер в тиши. И только голос невидимой птицы отозвался в ответ.
Как всегда, я оглянулась, выходя за ворота. Дорога, пройденная мною из конца в конец, стрелой уходила ввысь, прямая и светлая, как обелиск — один на всех.
* * *Ночь. Тишина. Я смотрю на пламя свечи.
«Обращаюсь к тебе, великий Орк»…
Часы вдруг начинают тикать все громче, и этот звук отдается гулким эхом в тишине. Пламя вспыхивает ярче, горит ровным белым светом и ясно отражается в черном окне — как в воде ночной реки. И среди прозрачных теней я вижу его лицо, озаренное то ли отблесками свечи, то ли огнем жертвенного алтаря.
Тени бегут из углов, и черное зеркало меркнет. Уже ничего не видно во тьме, только огонь. Резкий звенящий гул нарастает, звучит все громче, слагаясь в слова. Как морозная вязь на черном стекле, они проступают в моем сознании. Будто раскаленной иглой прожигают все мое естество, ведя за собою светлую нить:
— Всегда слушай тишину, в ней голос бога.
Меня окутывает густая мгла, я неудержимо проваливаюсь в нее все глубже, словно спускаясь по невидимым ступеням. Все вокруг застилает сумрак, виден только ослепительно белый огонь, пылающий в ночи…
А потом я снова вижу его — рядом с собою. Нас окружает тьма. И сумеречная тень стынет в его глазах.
Но говорит он, как было прежде:
«Ты что не спишь? Время позднее».
Он говорит так спокойно, с едва заметной усмешкой в глазах. И, как ледяная черная волна, меня захлестывает внезапная мысль — вдруг он не знает о своей смерти?…
И я отвечаю, как было когда-то:
«Да так, не спится».
Мы молча смотрим друг другу в глаза. А в следующий миг, шагнув ко мне, он обнимает меня — крепко, до боли, как прежде. И, судорожно прильнув к нему, боясь отпустить его хоть на миг, я чувствую на губах его поцелуй, и дыхание наше становится единым, и в счастливом прозрении я понимаю, что если он может обнять меня так, это значит, что смерти нет.
Нас окружает тьма. Но, будто сквозь кровлю атриума, льется из нее туманный луч, и словно на дне светлого колодца стоим мы двое.
«Моя красавица»…
«Родной мой. Родной».
Перебирая его волосы, я смотрю ему в глаза, и, припав губами к пульсирующей ямке под шеей, слышу его дыхание, и, склонив голову ему на грудь, слышу, как бьется его сердце. Ну конечно, он жив. Разве он мог умереть?
Или это я пришла туда, к нему?
А разве это так важно? Главное, что мы снова вместе…
«Ну конечно, я жив для тебя». — Он усмехается одними глазами, будто прочитав мои мысли. — «Ведь ты помнишь меня таким».
Мне не совсем ясно, о чем он говорит. Но и не хочется размышлять об этом.
Смерти нет, и время исчезло. А когда-то я всерьез думала, что они могут нас разлучить… Да было ли это вообще? Была ли та глупая девчонка, которая смела так думать?
Будто светлый меч отсекает из моей памяти все лишнее, и больше нет во мне мыслей ни о чем — только о том, что мы снова вместе. И я не сразу понимаю его слова:
«Ты раньше любила смеяться. Что с тобою стало?»
Да, верно… Что это было — то смутное, тяжкое, что привиделось мне?…
«Просто я видела плохой сон. Знаешь, так странно! Как будто я живу на земле без тебя. В другое время… и в другом мире…»
Пристально взглянув на меня, он секунду молчит, прежде чем заговорить снова.
«И тебе плохо здесь, на земле?»
Только теперь я вспоминаю все… Но вовремя вспоминаю и о том, как он не любил моих слез.
«Ты же знаешь. Как мне может быть без тебя?»
«А ты думай, что снова ждешь меня с войны.»
«Теперь я не стала бы ждать».
Он глядит на меня с молчаливой усмешкой, как видно, вспомнив то же самое.
«Утешилась бы с другим?»
«Пошла бы за тобою следом!»
Я вдруг осознаю, что не могу понять, на каком языке мы говорим. Правда, это не всегда замечалось и раньше. Ведь часто бывало, что посреди разговора один из нас невольно переходил на свою родную речь, а другой, не задумываясь, отвечал на ней же…
«Я не могу взять тебя с собой».
Все чернее тьма, окружившая нас. Все ярче свет, в котором мы видим друг друга. В смертной тоске я понимаю, что близится время прощания, и наконец решаюсь спросить:
«А ты?… Скажи, как тебе… там?»
Какой-то миг он медлит с ответом. И меня снова охватывает страх.
«Об этом нельзя говорить?»
«Да нет». — Усмехнувшись, он бережно касается моего лица. — «Просто ты не поймешь».
Обнимая меня за плечи, пристально глядя мне в глаза, он словно раздумывает, говорить ли дальше.
«Я не смогу вернуться за тобой. Когда настанет твой час, ты должна будешь уйти одна».
«Я не боюсь ходить одна».
Черная гудящая тьма дышит вокруг, ледяной ветер треплет волосы. Но из тьмы льется холодный белый свет, клубясь, как туман, и в светлом кольце стоим мы двое.
«Я не боюсь. И я приду к тебе — как пришла когда-то».
«Я знаю. Ведь ты, живая, не побоялась обручиться со мной».
«Я боялась только одного: что не имею на это права».
«Так было в мире живых. Но все равны перед тем, чьим именем ты поклялась».
…В те времена роскошь презирали, и украшать себя считалось делом недостойным. Единственной и главной ценностью для мужчины было оружие — меч, щит и копье. И женщинам тоже ставили в заслугу скромность. У многих только и было, что костяной гребень и металлическое зеркало. Но даже самые знатные не имели ни богатых нарядов, ни драгоценностей: разве что обручальное кольцо и пара сережек в простой терракотовой шкатулке…
