Светлана Полякова - Агни Парфене
Спросить же напрямую, что случилось, Лика не решалась. Да, они сдружились, но той степени доверительности, когда человек открывается перед тобой до конца, у них не было. Поэтому они молчали какое-то время. А потом он вздохнул:
— Ладно, пошли, работа ждет… Он сегодня не придет.
И тихо повторил:
— И сегодня он не придет… Что-то случилось. Что-то случилось, и я…
Дима махнул рукой, оборвал фразу и пошел вниз по лестнице. Там он остановился — перед тем самым пейзажем с руинами монастыря, который так нравился Лике. Долго стоял, прищурившись, не отводил взгляда. Лике показалось, что губы его беззвучно шевелятся, как будто он просит о чем-то, или — спрашивает, или просто — молится.
— Знаешь, — сказал Дима, — есть такая притча. Не знаю, может, ты ее слышала. При создании фрески «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи столкнулся с огромной трудностью: он должен был изобразить Добро, воплощенное в образе Иисуса, и Зло, воплощенное в образе Иуды, решившего предать его на этой трапезе. Леонардо на середине прервал работу и возобновил ее лишь после того, как нашел идеальные модели. Однажды, когда художник присутствовал на выступлении хора, он увидел в одном из юных певчих совершенный образ Христа и, пригласив его в свою мастерскую, сделал с него несколько набросков и этюдов. Прошло три года. «Тайная вечеря» была почти завершена. Однако Леонардо пока так и не нашел подходящего натурщика для Иуды. Кардинал, отвечавший за роспись собора, торопил его, требовал, чтобы фреска была закончена как можно скорее. И вот после многодневных поисков художник увидел валяющегося в сточной канаве человека — молодого, но преждевременно одряхлевшего, грязного, пьяного, оборванного. Времени на этюды уже не оставалось, и Леонардо приказал своим помощникам доставить человека прямо в собор, что те и сделали. С большим трудом его притащили туда и поставили на ноги. Он толком не понимал, что происходит, а Леонардо запечатлевал на холсте греховность, себялюбие, злочестие, которыми дышало его лицо. Когда он окончил работу, нищий, который к этому времени уже немного протрезвел, открыл глаза, увидел перед собой полотно и вскричал в испуге и тоске:
— Я уже видел эту картину раньше!
— Когда? — недоуменно спросил Леонардо.
— Три года назад, до того, как я все потерял. В ту пору я пел в хоре, жизнь моя была полна мечтаний и какой-то художник написал с меня Христа.
Некоторое время он молчал, глядя мимо Лики, а потом тихо добавил:
— Каждый из нас — как этот нищий. С нас можно написать и Христа, и… — Дмитрий замолчал, резко обернулся к ней, сказал: — Кстати, я хотел тебя кое о чем попросить.
— Проси, — милостиво разрешила Лика.
— Не сейчас и не здесь. Давай вечером посидим в кофейне. Я тебя провожу потом, не бойся!
— Я и не боюсь, — улыбнулась Лика. — Конечно. Давай.
Ей было любопытно, что за странные, таинственные просьбы могут быть у Димы. Она даже легкомысленно подумала, что он решил объясниться ей вот так в любви, но сама рассмеялась, с чего бы это на него нашла такая напасть?
Домик был совсем маленький, он прятался в листве, и, когда Саша его увидел, на ум пришло сравнение с пещерой отшельника — они набрели на остатки этой пещерки по дороге сюда, художник показал ему источник, в котором они обнаружили на удивление чистую, прозрачную воду. Они даже умылись ей, правда, пить ее художник Саше не разрешил.
— Еще заболеешь, что мне потом с тобой делать, — проворчал он.
— Нет, от этого я не заболею, — возражал Саша. Его глаза светились, он улыбался, и снова художник удивился — с каким восторгом этот мальчик воспринимает все эти монастыри, пещерки, молитвы. Каким образом у старого безбожника-атеиста вдруг вырос такой правнук? А мальчик в самом деле был преисполнен восторга — ладонью дотрагивался до креста, который определял местоположение разрушившейся пещерки, и так благоговейно, так нежно смотрел вокруг, словно наконец пришел туда, куда должен был рано или поздно прийти.
А когда они уходили, постоянно оглядывался, и губы его что-то шептали — художник даже спросил его:
— Ты прощаешься?
— Ненадолго, — кивнул мальчик. — Я же ненадолго. Мы еще вернемся сюда, правда?
— Конечно, — согласился он тогда. Скорее чтобы успокоить парня и быстрее идти к ночлегу — все быстрее сгущались сумерки, все темнее становились деревья.
Впрочем, дошли они довольно быстро.
Казалось, что в доме никого нет — такая вокруг царила тишина. Художник даже испугался — не случилось ли чего. Когда он постучал и позвал хозяина:
— Дядя Миша, ты дома? — ответа не было. Художник постучал еще. — Дядя Миша! — крикнул громче. И проворчал обеспокоенно: — Куда он мог подеваться?
Наконец дверь открылась. К тому моменту ими обоими овладели отчаяние и беспокойство. Теперь все исчезло. Снова стало легко и радостно на душе.
Саша ожидал увидеть седенького, согбенного старичка — почему-то именно с таким образом у него ассоциировалось слово «отшельник», а — на пороге стоял высокий, широкоплечий мужчина лет сорока с длинными кудрявыми волосами, перехваченными на затылке аптечной резинкой, и яркими, светлыми голубыми глазами.
— Ну, вот и славно, что добрались, — сказал он. — Христос посреди нас…
Он обнял художника. Саше стало страшно, что богатырь сейчас раздавит его хрупкого спутника.
— И ангелочка привез, ну молодец, — заулыбался дядя Миша, протягивая Саше свою огромную мозолистую ладонь. — Хороший какой… И — Богом отмеченный. Сразу видно.
— Только замеченный, — смутился Саша.
— Ну, замечены-то мы Им все, — рассмеялся дядя Миша. — А вот тех, кого Он отметил, мало. Да ты не смущайся — талант не твой, он тебе на время дан, потом возвратить будет надобно, так что — заслуги-то нет, одна ответственность перед Тем, кто его дал тебе, как распорядишься, как сохранишь… Это вот с нас двоих спросить особо нечего, а с тебя, милый друг, спросится.
Теперь сконфузился художник — невольно дядя Миша признался, что в его творчестве он никакой Божией искры не усматривает, но, подумав, не стал обижаться. Глупо ведь. И с чего ему пришло в голову, что мальчик талантлив, если он и работ его не видел?
А дядя Миша уже ставил чайник и, усмехаясь, глядя хитро на Сашу, сказал:
— А воду-то я оттуда и беру, откуда ты пить мальчонке запретил… Фома ты неверующий, одно слово!
— Она ж холодная, простудиться мог, — покраснел художник. — А мне отвечать за него перед дедом…
— Да не того ты боялся, я ж говорю, Фома… Ты за желудок его побоялся, что вода эта — грязная, стоялая, а там, глупый ты человек, и святой родник, целебный… А перед дедом чего отвечать — за него самого отвечать придется, потому как — все мы упертые, души у нас огрубели, и собственные грехи нам стали в радость. Тяжко идти человеку, а он на Бога ропщет, не на себя. И грехи свои продолжает лелеять, пестовать, так свыкся с ними, что и расстаться не может. Смешные мы люди.
