Е. Бирман - Застолье теней
Блинда все же скосила глаза в сторону девочки, и ее своевольная неосторожность не понравилась Распорядителю Столов, но он уже слишком увлекся своей великодушной откровенностью, так нечасто случавшейся с ним.
— Сны, неожиданные озарения, — продолжал он, — о которых так любят рассказывать художники и ученые, но которые случаются и с инженерами и крестьянами, как правило, не имеют ко мне никакого отношения. Это плод их собственного воображения или подспудной работы мозга. Тем легче мне порой бросить в этот мозаичный калейдоскоп несколько собственных цветных камушков. Ха-ха-ха… — хрипловато засмеялся Распорядитель Столов. — Брошенные мною в человеческий мир идеи весьма отличны от людских и внимательному глазу чрезвычайно заметны, но обычно они принимаются людьми за свои, человеческие. Мои идеи в людском сообществе чем-то похожи на приковывающую взгляды женщину, идущую в одинокой задумчивости по тротуару безлюдной улицы вдоль ждущих перед светофором автомобилей.
Распорядитель Столов явно ждет от Блинды какой-нибудь реакции на свои откровения, которая поощрила бы его стать еще откровеннее и доверчивее, но она молчит, внимательно глядя ему в глаза, будто ее не взволновало ни это признание, ни ввернутое Распорядителем Столов, как бы между прочим, элегантное сравнение его вмешательства в людскую повседневность с калейдоскопом и с задумчивой женщиной, идущей вдоль автомобилей. «Вредная все-таки бабенка, — подумал Распорядитель Столов, — так чего ей от меня нужно?
— И обобщил, подразумевая весь род человеческий: — Надменные счастливчики, обретшие в Застолье свое „дольче морте“ и не ценящие его!»
— Я никогда не обращала внимания на одиноких задумчивых женщин, идущих по тротуару, — наконец тихим голосом произнесла Блинда.
Распорядитель Столов будто почувствовал кислинку во рту, что-то в нем, подобное легкой бабочке, затрепыхалось в попытке улететь от мелкого укола (именно как укол он воспринял слова Блинды), но в нем, физическом, так мало от бабочки. Только чуть дернулись складки кожи на шее, морщины лица же остались неподвижны. «Сейчас еще, поди, заявит, что и фильм — морте и что морте не бывает дольче, — подумал он и улыбнулся, — о жизни, смерти и наслаждениях нужно говорить только по-итальянски, все остальные языки в ту или иную сторону искажают пропорции».
Блинда неверно истолковывает его улыбку, кроме того, ею, кажется, уже окончательно завладели духи противоречия и отторжения.
— Стоит ли говорить о такой чепухе, как этот фильм, если оба Творения, земное и это, так убоги по большому счету. Там, — Блинда взмахнула рукой, не утруждая себя указанием точного направления на Землю, — «отверзлись… исчислены… раждают дикие козы на скалах… из чьего чрева выходит лед?..» И зубные врачи, без устали сверлящие и латающие Творение. А здесь… — Блинда повела плечами, изображая недоумение и пренебрежение. Седые брови Распорядителя Столов в этот момент, казалось, стали сизыми. Его неподвижные морщины — резче и каменистей. Краем глаза он уловил, как остановилась на голове Мяса рука седой дамы.
Распорядителю Столов показалось, что победный блеск мелькнул в глазах дамы без бровей и с быстрым ртом, когда она взглянула на господина Гликсмана. «Ну и не дура ли эта ваша Блинда?» — говорил ее взгляд. Господин Гликсман выглядел смущенным, он старался смотреть в сторону, чтобы не столкнуться взглядом с дамой без бровей и быстрым ртом, а также с седой дамой, которая продолжала поглаживать голову Мяса.
Блинде показалось, что Распорядитель Столов застыл и стал похож на виденную ею в земной жизни по телевизору древнюю черепаху из австралийского зоопарка, которую пятилетней изловил еще сам Чарлз Дарвин.
Не совсем разборчиво прочел Распорядитель Столов эту пронесшуюся быстро в голове Блинды ассоциацию даже на таком близком от нее расстоянии, но упоминание имени Дарвина, как всегда, вызвало в нем появление миража с красной пеленой. Два желвака двинулись и застыли на морщинистых скулах. Но на сей раз к красной пелене прибавилось ощущение озноба и тошноты. Он начал пугаться и тут же вспомнил знаменитое описание симптомов того, что происходило, кажется, с ним сейчас. Ему показалось, что (он вспомнил слово в слово) «что-то отвратительное проникает во все тело, доходя до пальцев, тянет от желудка к голове, заливает глаза и уши». Он глянул на сад, и ему показалось, что вот, — у него уже и зеленеет в глазах.
Распорядитель Столов встал, пошатнувшись, из белого пластмассового кресла с высокой спинкой, и всем сидящим за столом стало на миг пронзительно очевидно, насколько он тщедушен и уязвим. Его вид, когда он проходил мимо примолкшей компании мертвых, все еще, казалось, говорил: «Не забывайтесь! Меня не включить ни в чью орбиту. Все в этом мире вращается вокруг меня. Все, что противится, да сгинет с глаз моих». Увы! Он никого не способен был обмануть. Ребячливая энергичность его старческой походки давно уже вызывала у Пирующих насмешливое сочувствие (даже когда он стоял, бросались в глаза как смешная привычка, не сходя с места и опираясь на левую ногу, делать правой нетерпеливый шажок вперед, шажок назад, так и очевидная легкость его туфель — из тонкой кожи, на легкой подошве).
— Сдает старик, — шепнул Бруталюк, глядя, как Распорядитель Столов поднимается к себе по лестнице, явно страдая от болей в коленных суставах.
— Что, в самом деле, он хотел сказать этим фильмом? — спросила вполголоса вернувшаяся к столу Блинда. — Выдать его за символ Творения с его страстями и трагедиями? Есть произведения покрупнее этого спортивно-чувствительного убожества.
Блинда остановилась, увидев, как побледнела мать и едва не заплакала девочка. Она покраснела немного и принялась за свекольный салат. Она вспомнила, что салат приготовлен девочкой, что все его очень хвалили из-за этого, подумала, что этот фильм и есть единственная жизнь его персонажей. Ей стало совсем неловко, и теперь краска на ее щеках расплылась двумя большими бордовыми кляксами с неровными краями.
Чувство такта, нередко изменявшее господину Гликсману именно тогда, когда он должен был его проявить, и сейчас подтолкнуло его к разглагольствованиям, а не к молчанию, которое было бы гораздо уместнее. Он пустился в рассуждения о соотношении искусства и жизни и продолжал говорить и любоваться своими суждениями («Что хотят сказать своим видом кусты и деревья в этом саду?» — например, говорил он, прикрыв глаза и не глядя в сад. Или нес уже полную белиберду: «Жизнь и смерть самодостаточны в своих проявлениях»).
Продолжалось это, пока Блинда не посмотрела на него с недоумением и не отвернулась. Вскоре, утомленная напряжением беседы с Распорядителем Столов, она задремала. Ей привиделось, будто с ней случилось погружение мысли, и воля ее блуждала, а тем временем все Пирующие обзавелись непроницаемыми зеркальными глазами без зрачков и радужных оболочек, и когда она очнулась, либо видела в них свое исковерканное изображение, либо они пускали ей зайчиков в глаза и смеялись над ней. Она ужасно испугалась и закрылась от них тарелкой, на которой остались следы съеденных ею равиолей, и все Застолье перед ней стало круглым и испачканным сметаной. За тарелкой она убеждала себя, что выпуклые зеркала глаз не могут наводить зайчиков, но все равно жалобно и тоненько заплакала, услышала ответные всхлипы и еще ближе придвинула тарелку к носу, потому что ей показалось, что она не вынесет вида зеркальных глаз, из которых вытекают прозрачные слезы.
