Анатолий Радов - Вниз по реке (Сборник рассказов)
Хотя почему это — не может? — думал я подлетая к пустой остановке — Чем она не такая, как… как кто? Как они? Как я? Она должна быть такая, как я. Всё же моя жена, пусть пока не долго, всего год, но она мо-я-же-на, и если время остановилось во всём городе, да хоть и на всей планете, значит, она это заметит. А может, я и вправду сошёл с ума?
Я задумался. Глубоко задумался. В семнадцать у меня были кое-какие сдвиги, но ведь это гормональное, переходное, все эти неврозы, вегето-сосудистые дестонии, глюки, разговоры и споры с богом, они же у многих бывают. Или не у многих? Интересно, а у моей Машуньки были? И почему я до сих пор об этом её не спрашивал?
Подошла пустая маршрутка, я запрыгнул на переднее сиденье и пристально уставился на часы, прикреплённые внизу приборной панели. Десять ноль-ноль. Те же долбанные десять ноль-ноль.
— А что, только десять часов? — осторожно спросил я у водилы.
— А ты чё, сам не видишь? — недовольно огрызнулся он, не отрывая взгляда от дороги.
Я моментом сообразил, что никакого общения не получится. Водила из тех, что вечно чем-то недовольны, да к тому же, как и пацаны на фабрике прочно застрял в этой бездонной минуте, и вряд ли станет слушать мои разглагольствования на тему остановившегося четвёртого измерения. Поворот головы, и молчаливо-напряжённое разглядывание бегущего за окном городского пейзажа, это самое оптимальное, что я сейчас мог сделать.
Пейзаж был пустынным, людей на улицах единицы, да и те суетливо спешили по своим делам, не подавая никаких признаков беспокойства. Наверное, бродят кругами, не замечая никаких перемен, сумасшествие какое-то. Жуть берёт от этого их спокойствия. Знать бы, что происходит с ними. Или со мной? Господи…
Водила ушёл в себя, на полной скорости проносясь мимо остановок. Впрочем, останавливаться и не требовалось, все они были пустыми. Я начал побаиваться, что он вот так же пронесётся и мимо моей остановки, а я не смогу вовремя докричаться до его разума. Мои губы тронула улыбка. Вовремя, ну я и загнул, теперь тут всё и всегда вовремя, как ни крути.
— Мне на парке — бросил я развед-фразу. Водила молча кивнул. Ну, слава богу, он не совсем где-то там. Высадит меня и потом пусть себе едет дальше по маршруту, круг за кругом, без единого пассажира. Понедельник, десять ноль-ноль, большая часть людей на работе, а я единственный придурок спешащий домой, для того, чтобы убедиться, что моя Машунька заметила остановку времени. И это докажет, что либо так оно и есть, либо мы вдвоём сошли с ума. А если она не заметила? Бред. Она не могла не заметить. Она ведь тоже не такая, как все, с этой своей бедой в глазах, с этой своей неспособностью быть злой и желчной, с грустной улыбкой напуганного ангела. Господи, как я жил без неё? Как же я буду…
Водила резко затормозил, и я по инерции, выставленной вперёд рукой, упёрся в панель. Опять лихач. Хоть бы одного не гонщика за руль посадили, так нет же, как будто специально Шумахеров ищут.
Я отдал червонец, и аккуратно закрыв дверцу, рванул к родной десятиэтажке. У подъезда две пожилых женщины обливали друг друга словесной грязью и душевной желчью, из их перекошенных ртов летела наполненная ядом ненависти слюна. Интересно, попробывал представить я, пробегая мимо них, сколько они уже вот так орут друг на друга? Не меньше часов четырёх. Я вбежал в подъезд, столкнувшись с соседом наркоманом. Он, как обычно, растягивая слова и выгибая веером пальцы, принялся стрелять курево, но в этот раз я его проигнорировал. Подбежал к лифту. Лифт не работал. Выдохшись, как выживший после смертельного забега лемминг, я воткнулся указательным пальцем в звонок своей квартиры на девятом этаже и опустил голову. С полминуты за дверью было тихо, потом, наконец, шаги, звон цепочки и звук открывающегося замка. Я напрягся до предела, чувствуя, как сердце сжимается в сингулярную точку и умножается дрожь в руках. Что там за дверью? Доказательство моего безумия? Или…
Я медленно поднял голову. Передо мною моя испуганная Машунька, с глазами просто невероятных размеров. Они у неё и так огромные, бездонные и испуганные, а теперь в них просто настоящий ужас, и он мгновенно перекинулся в мой сердце. Я обнял её, а она разрыдалась.
— Боже! Я боюсь! — она повторяла и повторяла эти три слова, захлёбываясь в рыданиях.
И тут я всё вспомнил.
— Надо уходить — нежно проговорил я, гладя её мягкие волосы — Мы должны идти.
Она несколько раз кивнула головой и мы, не закрывая дверей, пошли вниз по лестнице. Я крепко держал её маленькую руку в своей огромной ладони, как никогда боясь её потерять. Я вёл её к спасению и навязчиво думал о судьбе, о справедливости, о беде в её глазах.
У подъезда две женщины с мордами бультерьеров, застывших в мерзких оскалах, такими они и погибнут. Мы проходим мимо, потупив глаза, и быстро шагаем вперёд.
Вот человек-павлин, раздутый своей гордыней. На одном из балконов женщина-кошка, гуляющая сама по себе, не смотря на мужа и двоих детей. У остановки мой сосед-гиена, спешащий за дозой. Тут и там, люди-змеи, пропитанные ядом своей злобы. Нет, не наберётся здесь десяти…
Мы спешим прочь отсюда. Мне жаль их всех, но я никого не могу спасти. Только они сами могут помочь себе, изменившись, очистившись, и вырвавшись из этой бесконечной минуты. Минуты, растянутой для того, чтобы мы, я и моя жена, единственная такая добрая, такая светлая, и такая чистая в этом городе грязи и ненависти, успели уйти. Одного я не понимаю, почему я? Единственное моё отличие от всех, это то, что меня тошнит от фразы — не мы такие, жизнь такая — потому что я знаю, это не так. Это их отмазка. Хотя, может одной этой тошноты достаточно…
Мы выходим из города, всю дорогу я стараюсь успокоить мою любимую, но она всё ещё всхлипывает и её рука дрожит в моей. Она боится. Боится той беды, которую видит только она. И её страх проникает в меня, обжигая лёгкие и сердце нещадным холодом. Я судорожно пытаюсь вспомнить, откуда он, этот безумный, безысходный, нескончаемый страх. Где его зерно? Где?!
Спиной я ощущаю стену огня, опускающуюся на город, ставший третьим в списке после Содома и Гоморры, и разрушающую его до основания. Я слышу громкий хлопок, больно бьющий по перепонкам, и вдруг вспоминаю, откуда этот вечный, навязчивый, убивающий душу страх. Я выпускаю хрупкую ладонь жены, мои руки взмывают вверх, я спешу дотянуться к её голове, прикрыть её огромные, словно узревшие ещё невидимую другим беду глаза, не дать ей оглянуться, но уже поздно. Я снова наказан сильнее всех них, погибших в этом стёртом с лица Земли городе. За что, Господи? За что ты снова наказываешь меня больше других? Разве я хуже? Зачем ты забираешь у меня самое ценное, оставляя мне в миг обесцененную жизнь? Ты же видишь, без неё я мёртв!
