Раиса Крапп - Ночь Веды
— Жди завтра сватов, Алена.
— Нет, Иван!
— Да, люба моя. Не стану я тебя слушать, да сроки надуманные выжидать. Раз нужны мы друг другу — чего же боле? Дурак бы я стал, коль ждал да опасался — кабы чего не вышло. С любой заботой вдвоем легче расправляться, вот мы и будем вдвоем, не по одиночке. Не перечь мне, ладно?
Отстранилась Алена, хотела сказать что-то, да поглядев в лицо его, в глаза, только вздохнула тихо и счастливо, и опять щекой к груди его прижалась. Потом вдруг рассмеялась негромко своим мыслям.
— Об чем ты?
Потерлась Алена носом, сказала с улыбкой:
— Муженек-то у меня строг будет — не приведи Господь!
Неправду сказала. Рассмеялась она из-за того, что вспомнила, как заявила Ярину, что никому не будет покорна, кроме воли Божьей.
— А ты думала! — самодовольно проговорил Иван. — По струнке ходить выучу!
И расхохотался, как встрепенулась Алена, разрывая его объятия, забилась — да не тут-то было. Руки у Ивана и не шелохнулись, ровно каменные.
— Что, птица-синица? Раньше думать надо было, а теперь уж не трепыхайся.
Перевернулся, навис на Аленой, оказавшейся внизу.
— Не заметила птица-синица, как ее в клетку заманили. А завтра я на эту клеточку еще и замок повешу. И никуда ты от меня не денешься, ведовочка моя. Будешь мне щи варить, дом прибирать, рубахи полоскать. Сознавайся немедля будешь?
— Ой, буду! — с притворным сожалением соглашается Алена.
— То-то! Гляди у меня, жонка!
И тут, исхитрившись, плененная Алена куснула Ивана в шею! Охнул Иван:
— Да кого же это я словил? Птицу-синицу аль змеюку подколодную?!
— Вот-вот, гляди хорошо. Может это как раз ты ровно слепой в ловушку идешь?
— Может и иду. Да приманка больно заманчива, я в ловушку за ней согласный. — Иван взял в ладони ее лицо. — Как же хороша ты, любушка моя! Гляжу на тебя и наглядеться не могу. Всему дивлюсь, не уставая — и как брови хмуришь, и как смеешься… Ты, как ларец с сокровищем, который судьба вдруг послала нищему и сирому. А он и глазом охватить все сразу не может, и дух захватило от вида богатства такого несметного. Вот так же и у меня дыхание перехватывает от глаз твоих дивных, от губ, от кудрей непокорных. И поверить не могу, что мое это…
Склонился Иван низко, дыханием трогает щеки Аленины, глаза… а она, словами его околдованная, уж и не знает, дыхание это или теплые губы Ивана.
И хорошо ей, как никогда в жизни не было, закрыла глаза в сладостной неге, отдаваясь ласкам его бережным.
Уже потом, позже, у самой калитки Алениной, Иван сказал:
— Постой… Все спросить хочу… Ты вот рассказала, что Велина тебя от силы твоей остерегала, а ты ей ответила, что никакой силы за собой не чуешь. Но с той поры много прошло… Дала она знать себя?
— Да, — уронила Алена коротко и замолчала. Иван ждал терпеливо.
— Нежданно вырвалась, — медленно заговорила Алена. — И испугала.
— Как оно было?
— Помнишь, драку разнимали? Ярин тогда при всех упрекал, что присушила, мол, его.
— Как не помнить. Говорил он про Велинину избушку что-то. Давно у меня на языке вертится — спросить, про что это было говорено, да неловко, — вроде обидное для тебя.
— Да нет, какая обида? В другой раз не держи на сердце. Охота спросить — спрашивай. А с Ярином… Случилось это в день похорон Велины… — начала Алена пересказывать ее встречу с Ярином, воспоминание о которой и до сей поры тревожило, как болезненная заноза, задетая ненароком.
— Вот вроде бы, на сторонний взгляд, и все, — закончила она недолгий рассказ. — Но Ярин не понял тогда, как близко смерть к нему подходила, я же его едва не спалила. А ведь вовсе не желала ему погибели, ничего не сделала для этого. Единственное — впервой лютой ненавистью к человеку переполнилась, и этого оказалось больше чем надо — темная сила во мне поднялась, разум затмила. Как опамятовалась, удержалась — не знаю. Отпустила его, прогнала. В тот день было мне сильно страшно. Я, всегда цельная, понятная самой себе, будто разломилась на две части. И поняла, что другую часть себя — темную, опасную, совсем не знаю. Это все равно, как иметь внутри себя врага. Знать, что он могуч и страшен, и только и ждет, когда слабину дашь. В тот день я поняла, про какую узду Велина говорила. — Алена усмехнулась: — К чести сказать, с того случая воли этому зверю я больше ни разу ни дала. Хоть Ярин ни мало к тому постарался.
— И я тоже, — виновато сказал Иван, обнял Алену, прижал. — Бедная ты моя, Аленушка. Чем больше узнаю тебя, тем больше жалею. Как бы хотел помощником тебе быть и надежой в деле любом! Если б мог под твой крест свое плечо поставить! Неужто всю жизнь буду рядом лишь бессильным наблюдателем?
— Ой, и глупый ты, Иванко! Любовь никогда не беcсильна. И твоя доброта, свет души твоей моими стали. Я ведь теперь вдвое сильней против того зла! Вот и за это тоже говорила я тебе спасибо там, у озера, — широко улыбнулась Алена. — А ты не понял, глупенький мой! Какой же ты «бессильный наблюдатель»?
Глава четырнадцатая
о том, что беда в двери не стучит, а входит не спрося
Уснула Алена скоро и крепко, хоть сердечко ликовало, переполненное счастьем. Засыпала с ясной улыбкой на устах, торопя радости завтрашнего дня. Но часу не прошло — летела, не разбирая дороги, к избушке Велининой и кляла сон свой крепкий.
…Ярин терпеливо выждал срок, который сам себе определил. Просыпаясь и ко сну отходя, деньки остатьние тщательно пересчитывал, как бедняк гроши. Сам себя уговаривал, что и ждать нечего, пойти вот да поквитаться с пастухом. Но знал — не пойдет. Нет, выждет все ж таки, злобой лютой пуще напитается, а потом уж за все спросит: и за деньки мучительные, и за ожидание, каким казнил себя.
Зачем срок некий, немалый назначил себе? Знал потому что, — в сотню глаз село за ним смотрит. А ежели и не углядит, так все равно яснее ясного будет всякому, кто над пастухом расправу учинил. И тут же перечил себе Ярин, что все равно ведь, так и так поймут про него. Да и пусть, а сомнения некоторые в душах закопошатся. Нашептывать будут те сомнения: «А с чего бы терпеть Ярину столь долго? Ежели хотел бы обиду на сопернике выместить, так, скорее, по горячке бы сцепился…» Зерно сомнения, людской неуверенности в правоте, — это Ярину на руку. И куражился он сам перед собой, распаляя ненависть, предвкушая грядущий час. Мыслями своими ни с кем не делился, даже с дружками за чарой винной.
Да что хмель? Ярин и прежде крепок головой был, в угарных сумасбродствах больше куражу было, чем беспамятства пьяного. А теперь хмель и вовсе не брал его. Сколь не пил, а только злости прибывало, дай волю прошел бы по селу ураганом черным, смертоносным, а начал бы с этих самых дружков своих, с кем за одним столом сидел. Руки зудели от нестерпимого желания мучить все равно кого, заставить кричать и корчиться от боли. И это желание он тоже держал в себе, копил до нужного часу.
