Эрнст Гофман - Майорат
Барон был озабочен тем, что Даниэль, которого он жестоко обидел, не ради корысти — ибо бездетный старик, желавший окончить свои дни в родовом замке Р-зиттена, не нуждался в больших деньгах, — сколько из мести за нанесенное оскорбление, согласится скорее сгноить скрытое сокровище, нежели указать их ему. Он подробно рассказал Ф. об инциденте с дворецким и прибавил, что по многим сведениям, которые до него дошли, Даниэль поддерживал в старом бароне непонятное желание удержать в Р-зиттене своих сыновей. Стряпчий заявил, что это совершеннейшая чушь, ибо во всем свете не было человеческого существа, способного хоть сколько-нибудь изменять, а тем более направлять решения старого барона, и попытался выведать у Даниэля, не укрыты ли деньги в каком-нибудь потайном месте. Но этого не понадобилось, ибо, едва только стряпчий спросил: "Скажи, Даниэль, как это могло случиться, что старый барин оставил так мало денег?" — как тот отозвался с кривой усмешкой:
— Вы подразумеваете, господин стряпчий, те жалкие талеры, что вы нашли в ларце! Да ведь остальное-то хранится в подвале подле опочивальни старого барона. Но самое лучшее,— продолжал он, и улыбка его превратилась в отвратительную гримасу, а глаза загорелись кровавым огнем,— самое лучшее, много тысяч червонцев погребено там, внизу, в развалинах.
Стряпчий тотчас же позвал барона, и все трое отправились в спальню; в одном из углов Даниэль сдвинул панель, под которой оказался замок. Барон алчным взором посмотрел на этот замок и, вытащив из кармана огромную связку громыхающих ключей, стал примерять их к нему. Даниэль в это время стоял выпрямившись и с какой-то презрительной гордостью глядел на барона, согнувшегося, чтобы лучше видеть. Потом он дрожащим голосом проговорил:
— Ежели я собака, милостивый господин барон, то и верность у меня собачья! — с этими словами он протянул барону блестящий стальной ключ, который тот жадно выхватил у него из рук, и без труда отпер им дверь. Они вошли в маленький, низкий подвал, где стоял большой железный сундук с поднятой крышкой. На мешках с монетами лежала дощечка, на которой знакомым, замысловатым почерком старого барона было начертано:
"Сто пятьдесят тысяч имперских талеров в старых фридрихсдорах из доходов майоратного имения Р-зиттен. Сумма эта назначается на постройку замка. Владельцу майората, который наследует мне, надлежит на эти деньги воздвигнуть на самом высоком холме, что к востоку от замковой башни, которую он найдет обвалившейся, высокий маяк на пользу мореплавателей и велеть каждую ночь его зажигать.
Р-зиттен в ночь на Св. Михаила 1760 года.
Родерик, барон фон Р."
Барон один за другим поднимал мешки и бросал их обратно в сундук, наслаждаясь звоном золота. Потом он обернулся к старому дворецкому и поблагодарил его за верность, уверяя, что только клевета была причиной того, что он так дурно с ним обошелся. Старик не только останется в своей прежней должности, пообещал барон, но и получит удвоенное жалованье.
— Я тебе очень обязан; хочешь золота — возьми один из этих мешков,— так заключил свою речь барон, стоя перед стариком с потупленным взором и указывая рукой на сундук.
Лицо старого дворецкого вдруг побагровело, и он издал тот ужасный звук, похожий на стон смертельно раненого зверя, о котором барон рассказывал стряпчему. Последний содрогнулся, ибо ему послышалось, что старик пробормотал сквозь зубы: "Не золото, а кровь!" Барон, погруженный в созерцание своих сокровищ, ничего не заметил. Даниэль, дрожа, как в лихорадке, всеми членами, подошел к своему господину со склоненной головой и смиренным видом, поцеловал ему руку и сказал плаксивым голосом, проводя рукой по глазам, будто утирая слезы:
— Ах, милостивый барин, на что бездетному старику золото? Что до удвоенного жалования, то я приму его с радостью и буду делать свое дело усердно и преданно.
Барон, не обративший особого внимания на слова дворецкого, захлопнул тяжелую крышку сундука так, что содрогнулся весь подвал, потом запер сундук, спрятал ключи и небрежно бросил:
— Хорошо, хорошо, старик, но ты ведь еще упоминал о золотых монетах, которые должны лежать там, внизу, в обвалившейся башне?
Старик молча подошел к дверце и с трудом ее отпер. Но как только он ее распахнул, в залу ворвалась снежная пороша, влетел испуганный ворон и, каркая, стал биться об окна черными крыльями, а потом, найдя открытую дверь, ринулся в пропасть. Барон ступил в коридор, но, едва заглянув вниз, попятился назад.
— Ужасный вид! Голова кружится!..— пробормотал он и, на мгновение потеряв сознание, упал на руки стряпчего. Но очень быстро пришел в себя и спросил, вперив в дворецкого проницательный взор:
— А там внизу?
Старик между тем снова запер дверцу и, навалившись на нее всей тяжестью своего тела, пытался повернуть огромный ключ в заржавленном замке. Справившись с этим и вытащив ключ, он повернулся к барону и сказал со странной усмешкой, помахивая большими ключами:
— Да, там, внизу лежат тысячи тысяч: все замечательные инструменты покойного господина,— телескопы, квадранты, глобусы, ночные зеркала,— все превратилось в осколки, раздавленные балками и камнями.
— Но деньги, наличные деньги? — перебил его барон.— Ты говорил про червонцы!
— Я говорил про вещи,— отвечал старик, которые стоили не одну тысячу червонцев!
Более от него ничего нельзя было добиться. Барон, по-видимому, был очень рад, получив средства, в которых нуждался, чтобы осуществить свой заветный замысел,— построить великолепный новый замок. Стряпчий полагал, что покойный подразумевал лишь ремонт или полную перестройку старого здания и что любое новое строение едва ли сможет сравниться с величавыми достоинствами и строгой простотой родового замка; но барон остался при своем мнении, придя к заключению, что речь идет о наказах, не санкционированных учредительным актом, то можно отступить от воли покойного. При этом он дал понять, что считает своим долгом настолько обустроить и украсить свое пребывание в Р-зиттене сообразно климату, почве и месторасположению, чтобы можно было в скором времени ввести сюда как любимую жену существо, во всех отношениях достойное любых жертв.
Таинственность, которой окружал барон свой, быть может, уже втайне заключенный союз, заставила стряпчего прекратить всякие дальнейшие расспросы. Между тем решение барона успокоило его — теперь в его стремлении к богатству он видел уже не алчность, а желание заставить любимую женщину позабыть ее прекрасное отечество, которое она вынуждена будет покинуть. Но все же скупость и стяжательство тоже были присущи барону: роясь в золоте и глядя на старые фридрихсдоры, он не мог удержаться, чтобы не проворчать с досадой:
