Кэрри Гринберг - Лунные капли во флаконе
Как быстротечна и непредсказуема, оказывается, наша жизнь: еще недавно я была счастливой женой, красивой женщиной, которой восхищались и носили на руках, любили и боготворили. О да, я была красивой! Возможно, я красива и сейчас, но я давно не подходила к зеркалу, давно не надевала что-то кроме домашнего платья и не прикасалась к гребням и украшениям. Когда-то мне говорили, что мой смех похож на журчание ручья, но как же давно я не смеюсь! Но и не плачу - у меня больше нет слез, все они ушли вместе с той частью меня, что погибла. Мои горькие, мертвые слезы по потерянной жизни, по утраченному счастью и ушедшим надеждам.
Я была счастливой; казалось, что вся жизнь передо мной вместе с моим дорогим мужем и долгожданным сыном. Но теперь у меня нет и, возможно, уже никогда не будет ребенка - так сказал мне врач в ту роковую ночь, когда я молила Господа, чтобы Он сохранил его жизнь, пусть даже ценою моей. Но мои молитвы не были услышаны. Я истекала кровью, я кричала от боли, которая разрывала меня на части, глотала горькие слезы и взывала к небесам; в какой-то момент мне показалось, что я, наконец, умерла. Но нет, я очнулась на следующее утро: слабая, разбитая и наполовину мертвая. Врач говорил что-то, утешал, давал выпить воды и прикладывал полотенце к горячему лбу, даже Харольд сидел тогда рядом, держал меня за руку и говорил что-то успокаивающее.
Что мы попробуем еще раз.
Что так бывает.
Что я не должна переживать...
Ах, как же мне хотелось в тот момент закричать, заплакать, расцарапать его лицо; мне хотелось сделать хоть что-нибудь, но я разом лишилась сил и могла лишь безучастно слушать, как они что-то говорили, смотреть, как уходили и снова возвращались, как пытались меня накормить. Я не помню, как долго я пролежала в постели, не помню, как пила и ела, как горничная зачем-то расчесывала мне волосы и раздвигала шторы, как если бы солнечный свет мог меня порадовать. Врач сказал, что физически я совершенно здорова и прописал какие-то капли, скорее для успокоения совести, чем действительно по необходимости. Здорова? Что ж, пусть будет так. Им виднее.
Врач сказал, что я могу вставать, и я пошла - передвигалась по дому и даже выходила в сад, но я чувствовала, что это лишь тень былой меня, а настоящая я погибла в ту ночь в крови и криках, иначе как объяснить это? Даже сейчас, когда былая я дает о себе знать - и этот дневник тому свидетельство - я не могу снова почувствовать жизнь. Зияющую рану в моей груди не сможет залечить ни одно лекарство.
Никто не может вообразить, как отчаянно я нуждаюсь сейчас в поддержке единственного близкого мне человека - Харольда. Он, тот, кто клялся быть со мной в болезни и здравии, сейчас кажется таким холодным и равнодушным. Почему он не может быть со мною рядом, а вместо этого все чаще пропадает из дому и не возвращается по нескольку дней! Лишь только я пытаюсь заговорить - он находит повод сменить тему или вовсе не слушает меня, уткнувшись в свою проклятую газету. Мне кажется, что он меня избегает и больше не хочет быть со мной. Я стала ненужной, бесполезной, испорченной! Я стала пленницей в этом доме, своею волей и волею мужа, который теперь всего лишь мой сторож или даже суровый комендант, которого едва ли заботит судьба его бедной заключенной.
Как бы мне хотелось докричаться до него и узнать, что происходит, но всякий раз я натыкаюсь лишь на непробиваемую стену. Однажды, когда я вновь заговорила о том, как быстро минуло счастье, он встал и ушел, не говоря ни слова! Я не могу больше терпеть его безразличия и холодности! Мы даже спим порознь с тех пор, как это случилось. Доктор советовал раздельные спальни лишь на время, но это время слишком затянулось, и теперь уже невозможно представить, чтобы он хотя бы просто коснулся меня, поцеловал в шею, прижал к себе, как раньше это часто делал.
Я боюсь, что скоро мы станем чужими людьми, и что тогда будет со мной? Одной, никому не нужной, всеми покинутой, лишенной так и не родившегося ребенка и последней смутной надежды на счастье? Смогу ли я спасти хотя бы этот брак, или превращусь в скорбную тень себя самой, бестелесным призраком потерявшуюся в этих холодных стенах?.."
Амелия осторожно перевернула старый, тонкий лист тетради неуверенной рукой, боясь, что он рассыплется в прах в ее пальцах, и застыла над ним, не решаясь читать дальше. Она с трудом различала выцветшие чернила и быстрый, нервный почерк, острыми пиками взлетавший над строчками. Кому принадлежат эти ужасные записи? К какой же чудовищной истории она прикоснулась? И почему теперь так страшно вздохнуть - и выпустить книжицу из рук? Амелия живо представила себе молодую женщину, в полутьме склонившуюся над страницами дневника, которая, то и дело окуная перо в чернильницу, стремительно выводила эти строки, выплескивая в них свое отчаяние, ярость и боль.
- Мисс Амелия! - голос запыхавшейся Конни донесся из коридора, и за ним последовал настойчивый стук в дверь.
От неожиданности она вздрогнула, и дневник выпал из рук. Горничная зашла как раз в тот момент, когда Амелия поспешно наклонилась, чтобы поднять его; расправив помятые страницы, она быстро сунула свою маленькую находку в ящик стола и обернулась.
- Да?
- Простите, мисс, гости с минуты на минуту приедут, уже второй час! Да на вас лица нет, что случилось?
Амелия неуверенно кивнула, пытаясь придать себе выражение умиротворения и беззаботности, но мысли ее были сейчас так бесконечно далеко от происходящего в комнате! Более всего она желала отправить шумную служанку восвояси и вновь достать дневник. И в то же время, кажется, впервые была рада видеть Конни, которая, как глоток свежего воздуха из внешнего мира, отвлекла ее от тех страшных мыслей и образов, куда затягивали ее эти записи. Горничная одним своим появлением напомнила ей о том, что в этом мире есть семья и обед с соседями, есть прекрасный летний день за окном и настоящая жизнь, что на девушке надето чудесное платье канареечного цвета с широким шелковым поясом и небольшим шлейфом сзади, которое наилучшим образом подходит для пикника в саду. Но отчего же мысли улетают прочь от канареечного наряда и возвращались к крикам неизвестной ей и, возможно, давно мертвой женщины?
- Давайте я вас причешу, мисс, - продолжала та, и, приняв растерянное покачивание головой за знак согласия, принялась водить частой щеткой по мягким, тонким волосам девушки, цветом напоминавшим золотистую пшеницу.
Иногда Конни делала слишком резкие движения щеткой, иногда - слишком сильно давила на голову или проходилась по ушам, но Амелия не обращала на это внимания. Она как зачарованная не могла отвести взгляд от зеркала: она никогда не видела саму себя такой испуганной, и этот блуждающий взгляд принадлежал словно не ей. Девушке захотелось дотронуться до лица, чтобы проверить, что она все еще здесь, но она вовремя одернула себя. Сейчас, вот только Конни уйдет, она переведет дух и прогонит все те мысли, что надоедливыми мухами роятся в ее голове, не способные воплотиться во что-то конкретное. И забудет...
