Владислав Женевский - Запах (сборник)
– Тебе нравится небо?
Девочка повертела так и сяк головой, распахнула глаза пошире, впуская в них беспредельную голубизну, и ответила:
– Да!
Папа улыбнулся. В тот день он много улыбался.
– Вот и правильно. На свете ничего красивей нет… – проговорил он как-то странно, будто знал что-то ужасно важное, но жадничал и никому не хотел об этом рассказывать.
Девочка только-только хотела обидеться, как он вдруг повернул голову и подмигнул ей. Словно солнечный зайчик прыгнул с папиных ресниц на ее ресницы, прыгнул и запутался. И теперь смешно барахтался, щекоча ей веки.
– А спорим, ты не знаешь мой самый большой секрет? – рассмеялся папа.
Девочка была озадачена. Какие секреты могли быть у папы – такого большого, но от головы до пяток ее, ее и немножко маминого?
– Ну не знаешь ведь? – все смеялся папа. – Давай признавайся, а то солнышко головушку напечет, пока ты тут притворяешься.
– Не-а, – призналась она.
Тогда папа нагнулся и шепнул ей на ушко:
– Я умею летать!
Она отстранилась, уставилась на него – сначала с испугом, потом с восторгом и, наконец, с недоверчивостью:
– А где у тебя крылья? У птичек есть крылья, а у тебя нет.
Папа выпрямился, потянулся. На миг показалось, что он и вправду расправит крылья и взмоет к облакам. Но этого не случилось, он сказал только:
– Да нет у меня никаких крыльев, глупенькая. Люди летать не умеют. Ну сами по себе. А вот верхом на ком-нибудь можно. Вот и у меня есть птица. Слушается она только меня. Большая-пребольшая, у нее сильные крылья, и дышит она огнем. А я сижу на ней и говорю, что ей делать, и вместе мы запросто летаем по небу. Как ты по земле бегаешь.
– А тебе не больно, она ведь жжется?
– Конечно, нет! Зачем она мне будет делать больно? Мы с ней большие друзья. Почти как с тобой!
Папа поднял ее, посадил на плечи, и оба они теперь смотрели в небо. Облака собирались в кучки и снова разбегались, уступая дорогу ярким весенним лучам. Наверху, думала девочка, свежо и прохладно, не то что здесь, посреди пыльной улицы.
– Возьми меня туда!
– Возьму, но не сейчас.
– А когда?
– Подрасти чуток. Ты же у меня совсем еще маленькая. А маленьким на птицу нельзя.
– Я большая!
– Ну прям уж! – расхохотался папа. – Даже больше меня?
– Да! – Она вскинула руки в воздух и так заерзала, что чуть не свалилась с папиных плеч. – Больше! И выше! Видишь? Не дотянешься!
– Ах, вот как?
Она вдруг очутилась в воздухе – папа под ней исчез, как шарик одуванчика, когда на него дуют. Взвизгнув, она понеслась вниз… в чьи-то сильные ручищи. Конечно, папины. Он заливался смехом.
– Так вот ты, оказывается, какая смелая! Что ж визжишь-то, большая? С неба побольней падать будет, если на птице не удержишься. А ловить тебя кто будет? Ты уж потерпи немножко, доча. Потом вместе полетим, слово тебе даю.
Она уткнулась носом в его грудь.
– А пока смотри в небо почаще. Может, увидишь меня и птицу. Увидишь – маши нам ручкой.
Папа опустил ее на распаренный асфальт, снова улыбнулся. И они пошли домой…
Если хорошенько всматриваться, то на небе можно было найти много всякого интересного. Птиц, например. Некоторые любили парить в одиночку, будто им было тесно даже там, наверху. Другие собирались в стайки, иногда похожие на пчелиные рои, иногда – на закорючки вроде тех, что в маминых книжках. Но все эти птицы были маленькими и издалека казались черными. Иной раз девочка видела, как порхают по небу обыкновенные пакеты, в каких мама приносила хлеб и молоко. Непонятно, кому в небе понадобились пакеты? Видно, никому, потому что обычно они заканчивали свой путь на крышах и антеннах соседних домов. Еще, бывало, из-за горизонта в ясные дни выныривало что-то большое, длинное, блестящее. Оно медленно проплывало к другому горизонту, оставляя за собой мутно-белую полосу и сердитое гудение. Полоса таяла на солнце, как мороженое, – может, это оно и было. А блестящая штука – огромная тележка, которая развозила мороженое птицам, и те рассовывали его по пакетам, спеша домой, к птенцам…
Ее карие глаза смотрели зорко, но не видели огненной птицы.
Лишь по ночам да еще в пасмурные дни, та изредка показывалась. Когда солнце заходило и становилось темно, девочка смотрела во все глаза. И, случалось, замечала далеко, на недостижимой высоте, огонек. Он бывал оранжевым и желтым, но двигался всегда одинаково. Мерцая во мраке, огонек летел прямо на ее балкон – так казалось. Но всегда исчезал где-то за крышей, так и не приблизившись, не спустившись с чернильных небес на пылающих крыльях. Или же появлялся из-за ската крыши и стремился куда-то прочь. Она размахивала руками, прыгала и кричала. Но куда им, папе и птице, было услышать ее тоненький голосок, когда вокруг них выли ветра и звенели звезды?… Огненная птица раскрывала клюв, и отзвук ее пронзительного клекота докатывался через ночной воздух до балкона пятого этажа, с которого ему с восторгом и горечью внимала девочка в белой пижаме. Огонек скрывался в темной дали, но она еще долго ждала чего-то, сжав холодные перильца.
В ненастные – как этот – дни все было иначе. Небо от края до края застилали хмурые тучи, в пелене пропадали и птицы, и ненужные никому пакеты, и солнце. Но оставались тени, которые носились туда-сюда, сталкивались друг с другом, вихрились. Девочка знала, кому принадлежит самая большая из них, и махала ему. Уж днем папа точно мог разглядеть ее, даже сквозь тучи и то серое, что заполняло воздух от неба до земли…
Заморосил дождик. Капли были игрушечные, незаметные, но их все прибавлялось и прибавлялось. Пушистые волосы девочки стали мокнуть. Шуршащее море быстро унималось и спадало, пока не превратилось в груды грязных листьев, лежащие на самом обыкновенном асфальте, в самом обыкновенном дворе.
Холодная капля упала ей на губы. Другая. Третья. Дождь припустил вовсю, стал набиваться в глаза, как мокрая марля.
Скрипнула балконная дверь, сзади кто-то ахнул:
– Дурочка, заболеешь же!
Теплые мамины руки подхватили ее и унесли в квартиру.
…Синий слоненок на обоях повел ушами, переступил с ноги на ногу и сказал:
– Она тебя все время ждет, с ума сходит. Почему, думаешь, она простудилась? Стояла весь день на балконе, смотрела в небо. У тебя, вообще, совесть есть?
Желтый жираф пожал плечами (и как это у него получилось?) и ответил:
– Таня, мы об этом уже миллион раз говорили. Да, я могу сидеть тут с вами, могу устроиться в какую-нибудь шарашкину контору, получать мизерную зарплату. Тебе этого надо? Но тогда мы никогда из этого клоповника не выберемся, сгнием тут. И она сгниет…
Ей очень смешно, потому что жираф назвал слоненка Таней (так зовут ее маму). Но если хихикать, они могут что-нибудь заподозрить. Поэтому она прикрывает ладошкой рот, пока не поздно. Рука кажется чужой и движется как в тумане. Странно.
