Лорел Гамильтон - Обсидиановая бабочка
Бен тронул на стене что-то слишком большое, чтобы назвать это кнопкой, и двери распахнулись с таким звуком, будто открыли воздушный шлюз. Я шагнула внутрь, и двери с тем же звуком закрылись у меня за спиной. Передо мной была только белая штора.
Я не хотела ее отодвигать. Все здесь были чертовски выбиты из колеи. Там наверняка будет плохо. Тела как открытые раны, сказал Бен, но не ожог. Что же с ними случилось? Как говорит старая пословица, есть только один способ узнать. Я сделала глубокий вдох и отодвинула штору.
Палата была белая, антисептическая, больничная донельзя. За ее стенами прибегали к каким-то уловкам, чтобы показать: дескать, это здание как здание – пастельные рисунки и все такое. Но здесь притворство кончалось, а реальность оказалась суровой.
В палате было шесть коек, каждая с пластиковым навесом над головой и торсом пациента. Возле ближайшей койки стоял доктор Эванс. В глубине палаты женщина в таком же хирургическом костюме смотрела на один из многих мигающих и попискивающих приборов, придвинутых к каждой койке. Она подняла глаза, и незначительная часть ее лица между маской и колпаком оказалась поразительно темной. Афроамериканка, но кроме того, что она не жирная, да еще ее роста, под всей этой сбруей больше ничего нельзя было увидеть. Встреть я ее без этой одежды, не узнала бы. Странная анонимность беспокоила – впрочем, может быть, только меня. Женщина опустила глаза и пошла к следующей койке, проверяя те же показания, что-то записывая в блокнот.
Я подошла к ближайшей койке. Доктор Эванс не повернулся, никак не прореагировал, что заметил мое присутствие. Над каждым пациентом, как шатер, висели белые простыни, поддерживаемые какой-то рамочной конструкцией.
Наконец доктор Эванс повернулся, и мне стало видно лицо пациента. Я заморгала – глаза отказывались это видеть или мозг отказывался воспринимать. Лицо было красное и сырое и должно было кровоточить, но крови не было. Будто я смотрела на кусок сырого мяса в форме человеческого лица, а не черепа. Нос был отрезан, остались кровавые дыры для вставленных внутрь трубок. Человек вращал глазами в орбитах, таращась на меня. Я не сразу сообразила, что у него срезаны веки.
Вдруг в палате стало тепло так, что маска начала меня душить. Мне хотелось сорвать ее, чтобы сделать вдох. Наверное, доктор уловил какое-то мое движение, потому что он перехватил мою руку.
– Ничего не снимайте. Я каждый раз рискую их жизнью, когда сюда входит новый человек. – Он отпустил мое запястье. – Так постарайтесь, чтобы я рисковал не зря. Расскажите мне, кто это сделал.
Я замотала головой, стараясь дышать медленно. Когда я смогла говорить, то спросила:
– Как выглядит остальное тело?
Он посмотрел на меня вопрошающими глазами. Я выдержала взгляд. Все лучше, чем смотреть на эту койку.
– Вы уже побледнели. Вы уверены, что хотите видеть остальное?
– Нет, – честно ответила я.
Даже по одним только глазам было заметно удивление.
– Мне ничего сейчас так не хочется, как повернуться и выйти из этой палаты, – сказала я. – Новые кошмары мне не нужны, доктор Эванс, но меня позвали высказать мнение эксперта. Его я не могу составить, пока не увижу всего. Если бы я могла без этого обойтись, то, поверьте мне, я бы не просила.
– И что вы думаете так узнать? – спросил он.
– Я здесь не для того, чтобы на них глазеть, доктор. Но я ищу разгадку, кто это сделал. Почти всегда ключи к разгадке – на телах жертв.
Человек на койке мелко задергался, мотая головой из стороны в сторону, будто ему было очень больно. Тихие беспомощные звуки доносились из безгубого рта. Я закрыла глаза и попыталась восстановить ровное дыхание.
– Пожалуйста, доктор. Я должна видеть.
Открыла глаза я как раз вовремя, чтобы увидеть, как он отворачивает простыню. Он снимал ее, аккуратно складывая, дюйм за дюймом открывая тело пациента. Когда тело обнажилось до пояса, я уже знала, что с человека сняли кожу заживо. Я-то надеялась, что это будет только лицо, это само по себе уже было ужасно. Но чтобы ободрать тело взрослого мужчины, нужно чертовски много времени, нужна вечность, полная безумных криков, чтобы сделать это так хорошо и тщательно.
Когда простыня была снята с паха, я покачнулась – чуть-чуть. Это не был мужчина. Паховая область была гладкой и ободранной. Я поглядела на грудь – строение скелета мужское. Я затрясла головой и спросила:
– Это мужчина или женщина?
– Мужчина, – ответил доктор.
Я глядела, не могла не глядеть на половые органы, которых не было.
– Черт, – тихо произнесла я и снова закрыла глаза. Жарко было, очень жарко. С закрытыми глазами я слышала шипение кислорода, шепчущий шорох бахил сестры, подошедшей к нам, и тихие звуки с койки, где дергался пациент, привязанный мягкими ремнями за лодыжки и запястья.
Ремнями? Я их видела, но не зафиксировала в сознании. Я видела только тело. Да, тело. Не могла я думать о нем как о человеке. Надо было дистанцироваться или я отрублюсь.
Думать о деле. Я открыла глаза.
– Зачем ремни?
Голос у меня был с придыханием, но ясный. Я посмотрела на тело, потом подняла взгляд, встретившись глазами с доктором Эвансом. И глядела бы на него, пока не запомнила бы все морщинки возле его глаз, лишь бы не смотреть вниз, на койку.
– Они все время пытаются встать и уйти, – сказал он.
Я нахмурилась, чего под маской не могло быть видно.
– Но ведь они не в состоянии?
– Мы их держим на очень сильном болеутоляющем. И когда боль затихает, они пытаются уйти.
– Все? – спросила я.
Он кивнул.
Я заставила себя снова смотреть на койку.
– А почему это не может быть просто случай серийного… не убийцы, как его назвать? – Я пыталась подыскать слово. – Зачем вызвали меня? Я эксперт по противоестественному, а это может быть делом рук человека.
– На тканях тела нет следов режущего инструмента, – сказал доктор Эванс.
– То есть? – переспросила я, глядя на него.
– Дело в том, что это не могло быть сделано лезвием. Как бы ни был искусен палач, всегда остаются следы использованного инструмента. Вы правы, когда говорите, что больше всего информации дают тела жертв, но не эти тела. У них такой вид, будто кожу просто растворили.
– Любое едкое вещество, которое может снять с человека кожу и мягкие ткани, такие как нос и половые органы, не ограничится кожей и будет разъедать тело.
Он кивнул:
– Если его не смыть сразу, но нет следов никакого едкого вещества. Более того, на теле нет узоров кислотного ожога. Нос и паховые органы оторваны. На остатках следы отрыва и повреждения, которых больше нигде нет. Выглядит так, будто тот, кто их обдирал, сначала содрал кожу, а потом оторвал еще куски. – Он замотал головой. – Я по всему миру ездил, помогая уличать тех, кто виновен в пытках. И думал, что видел все, но ошибся.
