Станция плененных (СИ) - Муссен Анна

Никто не понимает, что произошло, но голоса тех, кто остался позади, эхом отзываются в ушах, и мы переглядывается с теми, кто находится рядом, в немом вопросе спрашивая, а не послышались ли нам эти крики?

Я смотрю на Тоху, он по-прежнему неестественно бледный.

Не хватало еще, чтобы его тут стошнило.

— Эй, выдохни, — говорю я ему.

Он кивает головой, начиная часто моргать.

Через какое-то время мы вновь останавливаемся в тоннеле. Из-за того, что куча народа вышла, дышать в вагоне значительно проще, но свежести, как на платформе, это не прибавляет. Кто-то пытается вызвать машиниста по внутренней связи, но в ответ слышны лишь помехи. Я достаю из кармана телефон, замечаю отсутствие заветных палочек от своего оператора, и смотрю на время.

21:53

— Как думаешь, что произошло? — спрашивает у меня Тоха, указывая на двери. — Они так кричали…

— Не знаю. Но что-то явно нехорошее.

Неужели терракт?

Моим мыслям вторит пузатый мужик, сидящий на тройных местах в конце вагона и занимающий из этой стройки два места. Сесть рядом с ним сможет разве что ребенок, да и то, никто в здравом уме не посадил бы малое дитя с таким великаном. Еще раздавит, завалившись на повороте в бок.

Говорит он о том же, о чем я сейчас думаю, но в выражениях не стесняется, чем вызывает у некоторых пассажиров недовольство.

— Чего вы на меня так смотрите? — возмущается он, вскакивая с места. Его лысина покрывается потом, а пухлое лицо багровеет. — Я давно говорил, что не нужен нам этот Чемпионат! Посмотрите, сколько обезьян понаехало! Они живут там в своих трущобах, и знать не знают ничего о правилах поведения и приличия!

Многие с ним не соглашаются. Под натиском других пассажиров, мужик затыкается и садится на место. Некоторые даже пристыжают его фразами о том, что «обезьяны» приехать на Чемпионат по футболу в другую страну могут, а вот он приехать к ним — нет. Кажется, это окончательно его взбешивает, но ничего в противовес он сопоставить не может.

— Оставим подобные разговоры для лучших времен, — вмешивается мужчина лет тридцати пяти — сорока, для жаркой погоды одетый слишком тепло. Кто в здравом уме натянет на себя пиджак, когда в городе за двадцать градусов тепла? — Как думаете, что там произошло?

Хороший вопрос. Некоторые решаются выложить на всеобщее обмозгование свои предположения, но мы с Тохой участия в этих разговорах не принимаем. Вместо этого решаем разглядеть тоннельную темноту, но не видим через стекла вагона ничего, кроме собственных отражений.

— Как думаешь, почему мы стоим? — спрашивает у меня Тоха.

Я могу лишь пожать плечами, не зная ответа на этот вопрос.

Внезапно из динамиков начинают доноситься хрипы из помех. Все разговоры моментально прекращаются, люди вглядываются в скрытые за решетками пустоты, ожидая разъяснений. Неприятное, надо заметить, ощущение. Будто вскоре должно произойти что-то плохое и нас об этом вот-вот должны предупредить.

Но шипение прерывается и никаких слов от машиниста мы не дожидаемся.

— Нужно дойти до головы поезда и узнать у машиниста, что произошло на станции, — говорит тот самый мужик, на которого я только что обратил внимание.

Мнение пассажиров на этот счет разделяется: кто-то с рвением готов отправиться в путь, а кто-то категорически отказывается покидать вагон. И действительно, что нам всем делать в первом вагоне? Ну скооперируемся мы все там, а дальше что? Вряд ли машинисту нужна моральная поддержка в лице из десятка напуганных пассажиров. И к слову, почему мы вообще стоим? Не логичнее ли было довезти поезд до следующей станции и попросить помощи у тех, кто там работает? Машинист и так уже должен был сообщить о том, что произошло. А если со станцией нет связи? Может, поэтому мы никуда не двигаемся? Машинист не знает, что произошло позади, но предполагает, что что-то подобное могло произойти и впереди, и поэтому стоит на месте?

Слишком много вопросов. И никаких ответов.

— Я собираюсь иди в первый вагон, — говорит наш самый говорливый попутчик, обводя всех взглядом. — Если хотите, можете присоединиться ко мне.

Смотрю на Тоху, он на меня.

И что делать?

— Пошли, — говорит он, кивая мне в сторону следующего вагона. — Все лучше, чем на одном месте топтаться.

И то верно. Прогресс в движении.

В общей сложности нас из вагона уходит всего четверо: я, Тоха, этот мужик и еще один футбольный фанат с нанесенными на щеки флагами триколора. Многие из тех, кто рвался вперед, так и остаются сидеть на своих местах. В другом вагоне людей не больше, чем в нашем, но в отличие от нас все они сидят порознь друг от друга и, кажется, до нашего появления даже не предпринимали попыток пообщаться друг с другом.

Судя по поведению нашего попутчика, для которого плюсовая температура на ряду с теплой одеждой не более, чем пустой звук, он оказывается каким-то врачом, не то терапевтом, не то хирургом. Не суть, в общем-то, но о состоянии пассажиров этого вагона он переживает с долгом матери Терезы и не устает интересоваться их самочувствием даже тогда, когда от него откровенно отмахиваются. И в ходе недолгого разговора становится понятно, что пассажиры этого вагона идти в сторону первого не собираются.

— Кто его знает, что там с этим машинистом, — говорит один из них. — Может, его там уже и нет? Сбежал и бросил нас тут на произвол судьбы.

И словно в ответ на эти беспочвенные обвинения, из радиоприемника вновь слышатся тихие скрипы помех.

Просьба…х-х-х…пассажиров…занять…х-х-х…места…и…ш-ш-ш…сохранять спокойствие…х-х-х…

От голоса машиниста становится спокойнее на душе. С ним все в порядке, он нас не бросил. Стандартная фраза в такой ситуации — когда поезд долго стоит в тоннеле — привносит в нашу компанию чувство некого успокоения. Сейчас мы тронемся с места и уедем в депо, где безопасно. Оттуда должен был быть запасной выход на поверхность. Еще немного, и мы будем на свободе.

— Лучше сделать так, как он просит, — говорит наш сердобольный попутчик, садясь на место у поручня. — Машинист лучше нас знает, что делать в таких ситуациях.

Трудно с этим не согласиться.

— Выдохни, — нервно усмехаясь, произносит Тоха, пытаясь пародировать меня самого. — Еще пара минут, и будем на свежем воздухе.

Он заносит ногу для шага в сторону сидений, и в этот момент во всем поезде отключается свет.

Такое тоже иногда случается, успокаиваю я себя, оставшись стоять на месте. Много раз замечал, как в вагоне мигает свет, лампа за лампой, словно машинист совершает перезагрузку. Может, и на этот раз происходит что-то такое же? Просто перед тем, как продолжить движение, поезду необходимо перезапустить свои…системы.

Но…

В темноте обостряется слух, и грохот от раздвинувшихся в бока дверей больно бьет по ушам.

…нужно ли для этого открывать все двери?

В вагоне вновь начинается неразбериха, я вижу, как белыми вспышками загораются экраны мобильных телефонов и лампочки фонариков у их фронтальных камер. Некоторые смельчаки, подойдя к образовавшимся выходам, пытаются разглядеть что-то на рельсах, другие освещают толстые кабели на стенах. Я поворачиваю голову к соседнему вагону, там происходит то же самое.

Белые огоньки как призраки летают из одного угла в другой.

— Эй, Костя, — слышу я, и меня начинают слепить ярким светом, — вот ты где… Чего застрял, как вкопанный? Иди сюда.

Прикрываю глаза рукой, чтобы не лишиться зрения — и кто додумался в телефоны вставить такие мощные фонарики, что с космоса их увидеть можно — и, шагнув ему навстречу, совершаю ошибку.

В одно мгновение, словно по чьей-то указке, вновь становится темно. Вагон начинает расшатываться, и гул от десятков истошных криков обволакивает меня со всех сторон. Я падаю на пол, не понимая, что произошло. Лишь когда что-то острое впивается мне в щиколотку, я осознаю каким-то шестым чувством, что это ногти. Человеческие ногти. Кто-то вцепился в меня в попытке не быть утащенным чем-то за пределы поезда.