Уиронда. Другая темнота (сборник) - Музолино Луиджи

Почти не чувствуя ног, я на мгновение остановился перед распахнутыми дверями – замок снят, щеколда сломана – и зашел внутрь.

Лежащий на боку телевизор был отодвинут от люка; от тяжелого железного стеллажа тянулась привязанная к нему нейлоновая веревка. Она пересекала почти весь подвал и немного подрагивала. Конец уходил в колодец под наклоном примерно градусов в тридцать.

Я похолодел от ужаса, лег на живот и заглянул в кирпичную кишку.

Привязанная двойной веревкой, с наспех сделанной страховкой по талии и ягодицам, Элеонора спускалась во тьму. Она едва помещалась в узком проеме колодца. Сначала я подумал, что приехал как раз вовремя, но это неправда. Нельзя так сказать.

Она спускалась медленно, медленно, медленно, только скрипели, натягиваясь, стропы.

Ноги уже почти касались угольной темноты. Из люка расползался запах отрыжки тухлым мясом и ванилью. Я схватил веревку, чтобы не дать жене спуститься ниже.

– Эле, не делай этого, прошу тебя, вылезай наверх, прошутебяпрошутебяпрошутебя… – начал уговаривать я и понял, что вытащить ее не смогу. Сил не хватит. В полутьме вокруг люка глаза на бледном лице Элеоноры казались черными.

Совершено черными.

Ликующая улыбка уродовала правильные черты.

– Не мешай, Андреа. Мне нужно это увидеть. Прежде чем мы уйдем, мне нужно увидеть, что там внизу, черт подери. Там она или нет…

Элеонора снова начала спускаться. Тьма окутала ее ноги до щиколоток. И тут она закричала. Нечеловеческий, истошный крик сразу сменился глухим хрипом. А потом сознание отключилось, и она осталась висеть в темноте, как на виселице, едва касаясь мокрых кирпичей. Не знаю, откуда у меня взялись силы, но я стал яростно тянуть эту чертову веревку, обдирая руки, и в конце концов, тяжело отдуваясь, вытащил Эле наверх и положил на пыльный пол.

Потом наклонился над ней, все еще задыхаясь, и вдруг увидел ее ноги… Сначала решил, что просто свет так падает или оттуда, где я стою, плохо видно. Отодвинулся, чтобы рассмотреть повнимательнее, и когда понял, что все это реальность, в ужасе закричал – или мне показалось, что закричал.

Ступни Элеоноры, до самой щиколотки, исчезли.

Испарились.

Растворились.

Будто их стерли гигантским ластиком.

Я вспомнил о пауках, о пропавших детях, о легендах про бездонные колодцы, которые, как черви, точат плоть Земли.

Закатав ее джинсы до икр, я увидел срезы ног. То есть я мог посмотреть, что находится внутри ее ног, понимаете?

Крови не было, точнее, она не хлестала из ран. Ноги Элеоноры напоминали пластиковую модель в разрезе, по которой можно изучать анатомию: я видел круг разорванной плоти, мышц и капилляров; ярко-красный стейк, в центре которого белели отрубленные берцовые кости, желтел костный мозг – живой, сочный.

Разные слои эпидермиса.

Сгусток жира.

Живые клетки и материя продолжали пульсировать.

Вокруг раны, на коже и нижнем слое подкожного жира, виднелась черная полоса, как будто темнота прижгла это место.

Куда делись ноги? Что с ними произошло?

Проблевавшись в углу, я подполз к люку.

Зачем тебе это нужно? Зачем? Какого хрена ты хочешь?

Ванилью больше не пахло. Остался лишь смрад непоправимых ошибок, чувства вины и гнилых подвалов.

Темнота смеялась, колыхалась, наслаждалась едой.

В этот миг я понял, что у нас нет другого пути, кроме как сюда, в эту кипящую темноту, которая жадно ждет, когда придет наша очередь. Я уселся у люка и несколько часов просидел там, вглядываясь во мрак. Наконец Элеонора пришла в себя, посмотрела на свои ноги (точнее, на то, что от них осталось) и просто сказала: «Странно».

Я засмеялся.

Она подползла ко мне на обрубках, которые не были обрубками, и я спросил, больно ли ей. Нет, ответила жена. Мне бывало куда больнее.

И улыбнулась.

Потом положила голову мне на колени, и мы всю ночь любовались завораживающими творениями темноты, которые еще никогда не были такими пленительными и прекрасными.

На рассвете я отнес Элеонору в квартиру, нежно прижимая к себе. Она стала легкой, как перышко. Как высохшая мумия. Больше жена никогда не спускалась в подвал. В этом не было необходимости. Обитатель (?) колодца (колодца?) стал ее частью и день за днем, миллиметр за миллиметром, забирал ее себе, одурманивая и постепенно стирая из реальности.

Черный полупрозрачный ободок с лодыжек перебирался все выше, и органическая материя под ним исчезала. За две недели пропало все ниже колен, на бедрах процесс немного замедлился. Но мы не сомневались: он необратим. И ужасен.

Я бросил работу, и мы заперлись дома. Завороженный, я с некоторым отвращением целыми днями вглядывался в исчезающее на глазах тело женщины моей жизни. Плоть дрожала, отрубленные артерии, вены и органы перекачивали кровь, не проливая ни капли; в белой колыбели костей кипела мякоть костного мозга; мышцы, слизистые и сухожилия поражали гибкостью, а Элеонора то впадала в какой-то мистический экстаз, то приходила в себя и начинала мыслить здраво. Тогда мы обсуждали происходящее с ней, говорили о колодце и о том, что нам нужно сделать.

Что нужно сделать мне.

Я начал ходить в подвал. Больше ничего не оставалось, теперь только это, по-моему, имело смысл.

Тем временем пустота продолжала пожирать Эле. Миллиметр за миллиметром, безжалостно и упрямо, как болезнь, от которой не существует лечения.

Пока у нее были руки, Элеонора рисовала. Мертвые вихри тьмы и искаженные воплями лица закручивались спиралями к центральному кругу белоснежного цвета.

Язвы и нарывы тьмы.

Я приносил холсты и кисти ей в кровать, и она писала часами, почти не прикладывая усилий, будто невидимая рука управляла ее движениями.

Однажды вечером, когда ветер срывал листья с деревьев, а по ставням барабанили пыльные капли дождя, мы приняли неизбежное решение. К тому времени пустота уничтожила ноги Эле и принялась за гениталии. Я видел луковичные мешочки яичников, волокна и влажные мембраны, видел непонятные части каких-то органов, которые, наверное, были маточными трубами и розовым каналом влагалища.

Элеонора лежала, уставившись в потолок тусклыми, как матовое стекло, глазами. В тот вечер она взяла меня за руку, которую я чуть было не отдернул, огромным усилием справившись с собой в последний момент. Как всегда, не глядя на меня, она заговорила, и голосовые связки превращали ее слова в отвратительный булькающий звук – мне кажется, с таким плюханьем крысы барахтаются в илистых канавах.

– Нужно идти вниз. Вместе.

– Да, – просто сказал я, будто в этом не было совершенно ничего странного. – Когда?

– Прежде чем я совсем исчезну. Когда от меня останется голова.

– Хорошо… Ты боишься?

– Уже нет.

– Я тоже.

Потом Элеонора заснула, а я спустился в подвал, чтобы помолиться.

Мы решили, что пойдем послезавтра, в день рождения Луны…

Думаю, дольше Элеонора не протянет.

Скоро она исчезнет совсем. И сейчас уже осталась только голова, одно плечо и часть шеи.

Мы хотели понять и сделали для этого все, что могли, но у нас ничего не вышло. Если, конечно, вообще есть, что понимать.

Изучили бездну, любовались ею, можно сказать, поклонялись ей, но она едва удостоила нас взглядом.

Поначалу он был полон сострадания, но вскоре в нем засверкала наглая ухмылка сошедшего с ума гнусного божества.

Легкие, сеточные лабиринты бронхов, сердце, предсердия и разделенные желудочки, тумп, тумп, тумп, кромка темноты вокруг туловища, на уровне груди, растворенные артерии и желтая трубка трахеи, которая всасывает воздух, отправляя его в пустоту.

Почему все исчезает?

И почему мы уверены, что это плохо?

Куда все девается?

Мы не знаем ответа ни на один вопрос. Мы бессильны. А бессилие в определенном смысле успокаивает и умиротворяет.

Понимаю, что теперь, когда судьбоносный момент приближается, я вряд ли могу сохранить ясность сознания, но я спокоен.