Дмитрий Ахметшин - Ева и головы
— О… — сказал Густав Сероносый. — Тогда ты правильно делаешь, что простираешься перед волей Творца нашего Небесного. Ты вроде и человек, и навечно, до старости и смерти, мальчик. Страшное наказание. Советую совершить паломничество в святые земли, но не подходи, заклинаю, не подходи к Храму Гроба Господнего, если, конечно, слухи врут, и он ещё зиждется на израильской земле, ещё не разрушен неверными, ближе, чем на пятьсот шагов.
— Так и сделаю, отец, — смиренно пообещал Эдгар. Ева, спрятавшаяся за одной из деревянных лавок, наблюдала, затаив дыхание, как великан искренне потупился перед вновь впавшим в буйство человечком, похожим в своей истрепанной рясе на сморчка.
Наконец, отец Густав успокоился. Смерив Эдгара взглядом, он сказал:
— Для тебя здесь найдётся другая работа, и как раз касательно твоего брата-чужеземца. Живёт тут у нас один… впрочем, христианин, и живёт давно. Меня зовёт отчего-то «падре»… но мы к нему уже привыкли. Сейчас он не может работать. Третий день уж из дома не выходит. Воспалился-де какой-то нарыв.
— Где этот чужеземец?
— Пятью домами дальше. Не пропустишь, у него даже дом выстроен шиворот-навыворот. Когда сделаешь работу, ты и твой лысый подбородок, и твоё странное умение, все вместе, должны будете покинуть город. Покинуть и постараться впредь обходить его стороной.
— А мне сначала показалось, что люди здесь милые, — шёпотом сказала Ева, когда они покидали церковь. Эдгар на это ничего не ответил.
Они пошли до указанного дома пешком, ведя ослика под уздцы. Повозка весело грохотала разболтанной осью, дети снова носились вокруг, и Эдгар, если в него вдруг попадала шальная шишка, улыбался половиной рта и не то скулил, не то хихикал, вызывая настоящую панику среди мальчишни. Ева цеплялась за полу его рубахи, напуганная и вдохновленная звуками, что издавал великан: мерещилось, будто где-то под повозкой живёт целая стая гиен, смеющихся над всем и вся, так, что даже синяки и шишки, оторванные конечности подвергались дружному осмеянию.
Указанный дом и вправду заслуживал того, чтобы его описать.
Он выглядел так, будто пытался оторваться от земли, оттолкнуться и взлететь, как большая саранча. Ему это почти удалось — несколько свай, как тонкие ноги насекомого, казалось, вот-вот дрогнут под весом здания, но сколько Ева ни пыталась уловить момент, этого не случилось, даже когда великан ступил на лестницу. Между сваями, будто гнездо какой-то огромной птицы, громоздилось собранное из половинок сосновых брёвен жилище с декоративными башенками и окнами, стилизованными под бойницы, с неумело, явно на скорую руку вырезанным флигелем, который величаво и надменно выслушивал приказания ветра. Ева от изумления даже поздоровалась с грандиозной конструкцией, в то время как Эдгар пришёл в буйный восторг, и даже, прежде чем постучать, обошёл дом кругом и заглянул под него, спугнув семейство мышей.
Над дверью и вокруг окон щеголевато притулились резные треугольные пластины, будто пухлые губы. Печная труба устроена в виде башенки, какую можно увидеть на замке какого-нибудь землевладельца, обращённый к гостям скат крыши был явно длиннее другого, и покрыт черепицей из обожжённой глины. Хотя всё сделано достаточно неуклюже и второпях, видно, с какой любовью и намёком на тщание. Эдгар, осматривая конструкцию, цокал языком и приговаривал:
— Смотри-ка — строитель этого места понимает божественный промысел.
— Почему это? — спросила Ева. — На храм не похоже. На монастырь тоже, наверное. Монастыри ведь не такие, правда?
Палец Эдгара упёрся в макушку девочки, как будто цирюльник хотел таким образом донести до неё свои идеи.
— Божественный промысел хитёр. Посмотрела бы ты хоть раз на устройство живых существ, пригляделась… да хоть к букашке. Эх, да что там!
Здешний двор также отличался от дворов соседних построек: никаких тебе заборов, воловьих шкур, ползающих котят, крыс, звериного дерьма, треснувших чарок и вынесенных «подышать» бочек с сидром. А были выложенные каменьями грядки с травами, расположенные так, чтобы днём какие-то были на солнце, а какие-то в тени дома и растущих здесь же молоденьких буков. Эдгар наклонился испробовать незнакомую травку на зуб: запах она имела резкий, такой, что хотелось чихать и расчёсывать лицо. Был здесь также засохший ствол какого-то очень странного деревца: кора очень светлая, а ветки, обращённые к небу, как будто ладони, имели добрую сотню пальцев. Кем бы ни был этот чужеземец, видно, он попытался привезти с родины небольшую её частичку. Да вот только не во власти человека смешивать миры: если человек такая тварь, что имеет власть идти, куда хочет и жить, хоть в язычниках, хоть добрым христианином, то природа и животный мир не таковы. Они уж куда честнее.
Ева, кряхтя, подняла сумку с инструментами.
— Хочу с тобой. Буду тебе помогать.
Эдгар застыл. Он ожидал найти на пороге восседающего на мешке ангела, своего попутчика, которого встречал чаще, чем кого бы то ни было, но не ожидал удара в спину. На шее его напряглись и покраснели жилы, это было так неожиданно, что Ева почувствовала, как по телу с головы до пят прошила дрожь.
— Ты дитя, а не лекарь, — сказал Эдгар.
— Я тебе уже помогала, когда ты лечил дедушку.
— Это другое дело. Он был тебе родичем.
Ева сморщила нос, глядя, как Эдгар повернулся к ней, в задумчивости оттянул нижнюю губу и продемонстрировал белесые дёсны. Будто вид этих дёсен смог бы донести до неё, Евы, какие-то мысли.
— Дед даже не запомнил, как меня зовут, — сказала она, и топнула ногой, превозмогая внезапный свой испуг. — Нет уж, господин цирюльник! Он бы выгнал меня из дома, как только полностью поправился… Уже пытался так сделать, когда был здоров, но мама всегда за меня заступалась… я хочу научиться приносить людям добро.
— Это не добро, — сказал Эдгар, и в голосе его совершенно неожиданно прорезались нотки обиды. — Врачеватель оставляет умирающих людей грешить дальше грешной земле. Разве это добро?
— За это время они могут сделать и что-нибудь хорошее! — закричала девочка, чувствуя, что ещё немного и её оставят здесь, снаружи, совсем одну. Это будет второе предательство, и если Ева какими-то шалостями настолько осточертела небесам, что те готовы тратить на неё одно предательство в день, то девочка, по крайней мере, готова была попытаться это оспорить.
Взвалив на себя сумку с эдгаровскими инструментами, она сделала несколько шагов и, крякнув, осела на землю. А потом копыта Господа и мокрый нос подошедшего поздороваться щенка остались где-то далеко внизу — Эдгар поднял перед собой и сумку, и девочку, ухватив её, как котёнка, за шкирку, и, непрерывно гримасничая, понёс на крыльцо. Сумку же взял под мышку.
