Юлия Мальт - Господин Хансен, который переплыл море, и его дети
Бьорн ускорил спуск и вскоре встал ногами на клиновидную площадку, благодаря которой труп не скатился в щель. Альваро лежал лицом к отвесной стене, в разорванной в нескольких местах светлой куртке, с засохшим бурым пятном на спине. Бьорн, надевая на него обвязку и переворачивая тело на спину, вспоминал, как они боролись у этого обрыва, словно Шерлок Холмс и профессор Мориарти на краю Рейхенбахского водопада, как в какой-то момент Санчес потерял бдительность, и Бьорну удалось столкнуть его вниз… Он перевернул закоченевший труп на спину. Поражала густая черная щетина, покрывшая сизые щеки. Глаза были плотно сомкнуты, но тень, падающая от головы Бьорна, и довольно существенный сумрак мешали рассмотреть все в деталях, поэтому он достал фонарь и навел свет на лицо трупа. Определенно, перед ним был мертвец.
Ледяной холод, царивший здесь, проникал через плотный защитный костюм, сквозь перчатки. Бьорн торопился, как мог. Он закрепил на трупе обвязку и вторую веревку, чтобы они с доктором могли вытащить его на поверхность. Подергав за крепления, чтобы окончательно убедиться в их прочности, Бьорн взглянул на труп перед тем, как начать подъем. Глаза у мертвеца были открыты, он смотрел на него. Попался, сука?
…Бьорн вылез из провала и без сил повалился на землю.
– Он жив… Закостеневший, но живой.…Уезжая с Бьорном, Томас сказал, что едет проверить одну вещь. Через два часа он позвонил и сказал каким-то глухим голосом: «Мы вытащили Альваро. Кажется, Слеттен говорил правду. Не могла бы ты снова переночевать у Эмблы? Или у родителей?» И, не дождавшись ее согласия, положил трубку. Даже забыл, что ее родители сейчас путешествуют по Австралии. Камилла не знала, кто такой Альваро, но поняла, что сбываются самые худшие ее опасения. Все плыло перед глазами, ей казалось, что ее затягивает Мальстрем. Слава богу, Эмбла всегда отличалась тактичностью и не задавала лишних вопросов. Вечером Камилла сама попыталась дозвониться, но у Томаса был отключен телефон. Ночью ее мучил тягостный сон, снилось, что она подходит к своей картине, стоящей на мольберте в мастерской и завешенной белой тканью, срывает ткань, но тут сон начинается снова, как будто кто-то поставил его на бесконечный повтор.
Утром она позвонила Бьорну, поскольку Томас не снимал трубку. Бьорн сказал, что не стоит ни о чем беспокоиться и что Томас ей обязательно позвонит, а пока он очень занят. В это время кто-то очень громко взвизгнул рядом, раздались непонятные хлопки. «Кто там кричит?» – холодея, спросила она. «Никто», – ответил он и совсем, как Томас вчера, не попрощавшись, отключился.
Днем она сходила к врачу. Тошнота, головокружение? «Поздравляю, Камилла, – сказала врач, – у вас будет ребенок». И снова головокружение, но теперь от радости. Она была переполнена ею до краев и не могла носить ее в себе одна, ей непременно нужно было поделиться с Томасом. Но потом он позвонил и сказал, что возникли кое-какие проблемы и какое-то время они с Камиллой не смогут видеться. Камилла поняла, что не скажет ему – происходило что-то ужасное, и весть о ребенке не сможет ничего исправить. И еще она хотела рассказать ему об этом чудесном событии лично, глядя в его смеющиеся глаза, хотела, чтобы он обнял ее, поцеловал, ведь они так давно мечтали об этом…
Наступил поздний вечер. Камилла больше не могла выносить мучительное неведение, ее трясло, она ходила взад-вперед по квартире, как запертый в клетке зверь. От жалости к ней ее милую Эмблу тоже лихорадило. Камилла попросила у подруги ключи от машины и, подъехав к темному тихому дому, где она провела вместе с Томасом столько безоблачных лет, где была так счастлива, поняла, что все кончено. Ночь, давний враг, сказала ей: надежды больше нет.
Она толкнула дверь, вошла в темную прихожую. В ноздри ударил сильный сладковатый запах гниения, немытого тела, разлитого кетчупа, табачного дыма – все чужое и враждебное. По ногой что-то хрустнуло. Она включила свет, прошла в гостиную. В доме словно побывало дикое стадо: мебель сдвинута, шторы сорваны и валяются по всей гостиной, везде – на полу, на столах, на диване, в креслах – кучи объедков, бутылки из-под кока-колы, обертки, окурки, окровавленные бинты… Камилла стояла посреди смрада и разрушения, от ужаса прижав руки к груди.
Еле переставляя ноги, она поднялась по лестнице в мансарду. Здесь было чисто, все на местах, вот только на мольберте стояла ее картина, завешенная белой тканью.
– Нет, – сказала Камилла, – нет, пожалуйста, нет…
На столике с коробками красок лежали несколько распечатанных листов и свежий букет «пламенеющих» роз…
Она подошла к мольберту, медленно стянула ткань.
На первый взгляд в картине ничего не изменилось. Но Камилла слишком хорошо знала каждый свой мазок, чтобы не заметить новые. В правом верхнем углу, там, где тянулось северное побережье, изрезанное водой и льдами, буря повалила деревья в окружающем город лесу. Oт маленького мыса отходила крошечная белая яхта, а выше, у самого горизонта, рядом с гигантской воронкой Мальстрема, к огромной серебристой стае присоединился еще один веселый дельфин…«…Моя любимая, моя дорогая. Никогда не вел дневник, такая трата времени казалась запредельной роскошью, но сейчас, когда в запасе осталось часа два, решил записать все, что происходит. Я хочу, чтобы ты меня поняла и простила.
Вчера мы с Бьорном достали Альваро Санчеса из провала. Он был похож на недельной давности труп с пулевым отверстием в груди. Разговаривать не мог, но Бьорн сказал, что слышит его мысли и что Альваро узнает и его, и меня. Я измерил ему артериальное давление: 30 на 20, температура тела +25. Поставил глюкозу и физраствор, ни на что другое не решился. Руки-ноги у Альваро почти не гнулись, нам пришлось тащить его под руки до машины, ноги при этом волочились по земле – непростая задача при его весе в девяносто килограммов. Кое-как уместив его на заднем сиденье, мы поехали к нам домой. Я рад, что ты была настолько разумной, что согласилась переночевать у Эмблы еще одну ночь. Мне очень не хотелось, чтобы ты увидела Альваро, вернее, то, во что он превратился.
Когда мы приехали, наступил поздний вечер, в гостиной горел верхний свет, но было тихо. Мы стали вытаскивать Альваро из машины. Оказалось, что он уже вполне ожил и, если можно так выразиться, потеплел. Лицо порозовело, он шевелил пальцами, работали мышцы лица, и он даже смог сказать кое-что Бьорну, не стану повторять эти ругательства. Бьорн зол на него, как черт, ответил, что не собирается избивать труп, что это статья. В общем, Альваро так быстро восстанавливался, что смог самостоятельно войти в дом, я поддерживал его под руку, но совсем чуть-чуть, потом он отчетливо произнес: «Спасибо, отец». Я не стал спорить, полагая, что после трехдневного пребывания в провале у него случилось помрачение рассудка.
