Александра Лосева - ДОМ ПОЛНОЛУНИЯ
Я сжимала горло руками, пытаясь выдавить слова, но там был тот самый ком, который всегда бывает в преддверии. Я только поранила горло изнутри, оно так и не зажило до сих пор.
К утру у меня получилось только два слова. Первое – Здание. Я произнесла его как-то на удивление легко, словно играючи, словно и не я. Оно было липкое и пахло гнилью, это слово. После него остались стыд и гадливость. Нужно было сделать, сказать что-то, что стерло бы, вытравило это отвратительное чувство. Помню, как зажмурила глаза, крепко-крепко, и вдруг увидела нужное слово. Нужное мне.
Выход.
Буквы горели оранжевым и белым: выход.
Не открывая глаз, чтобы не терять его из виду, я набрала воздуха в легкие, так много, что они чуть не лопнули, и, превратив воздух в слово, вытолкнула его наружу. Мне казалось, что от моего усилия рухнут стены, но нет, Здание нерушимо, оно только чуть задрожало стеклами, кажется, мое слово ему не понравилось. Выход получился – слабым, хриплым, больным, как стон, – но получился. Меня прорвало. Я выкрикивала его изо всех сил, как будто меня били, как будто звала на помощь, доходила до истерического визга, исходила криком, пока кровь не пошла горлом, пока я не захлебнулась своим выходом и не замолчала.
Как тихо было вокруг. Как безумно тихо. С подбородка капала красная юшка. Я закашлялась, пару раз харкнула кровью. Хрипло засмеялась. Нет, ты меня не заставишь, не заткнешь мне глотку. Кровь? Пустяки. Все равно меня никто не видит. Нет, гадина, этого я тебе не отдам. Ты меня не заставишь молчать, слышишь? Захотело мой голос? Обойдешься. У тебя есть свои голоса, неужели мало? Ведь целый хор, целая толпа бестелесных холуев, которые напичканы подвальной мерзостью и вонью, которые не знают ничего, кроме ужасов и извращений, которые готовы насиловать, измываться, запугивать, дразнить, травить, ранить. Подавись ими, а мой ты не получишь. Пусть он охрип, пусть он сломан, пусть он в истерике и на грани визга, но он мой. Слышишь, ты, развалина старая, только посмей, только тронь, я взорву тебя изнутри, слышишь?
Мне казалось, я сильно его напугала. Здание слышало и молчало. Ему было все равно.
Я стала разговаривать сама с собой. Просыпаясь, я говорила себе: «Доброе утро», укладываясь спать – «Спокойной ночи». По утрам я рассказывала себе свои сны, удивлялась и сочувствовала, восклицала: «Кто бы мог подумать?!» и отвечала: «Да-да, именно так оно и было, можешь мне поверить». Я обсуждала с собой планы на день и интересовалась собственным здоровьем. Пыталась даже рассказывать себе сказки, но так и не вспомнила ни одной. Я не замолкала ни на минуту, делая перерыв только на сон и еду, я заполняла свои голосом коридоры, и вереницы моих слов бродили неприкаянными караванами, заглядывая в комнаты и сталкиваясь друг с другом. Их становилось слишком много.
Пожалуй, я была ничем не хуже испорченной радиоточки. Зданию бы стоило тогда поучиться у меня, потому что его радиоточки молчат. Их много, они везде, в каждой комнате, в каждом коридоре, но они молчат – и слава богу. Я бы умерла, наверное, от страха, если бы они вдруг заговорили. Впрочем, Зданию не нужны никакие радиопередачи. У него и так много голосов. А тут еще я так глупо и отчаянно отдавала ему свой. Это было похоже на бесконечную игру в дочки-матери. Я так увлеклась своим голосом, что забыла искать выход, я думала, что начинаю побеждать. А потом нашла зеркало.
Коридор был из тех, которые появляются невесть откуда в самый неожиданный момент. Он был не очень длинный, метров десять, со светло-голубыми стенами, с облупившейся краской и сырой штукатуркой. Такой же, как все остальные. А на стене висело зеркало. Оно было овальное, размером с большой поднос, в иссохшей деревянной раме. Я так давно не видела подобных вещей, что даже не сразу сообразила, что это такое.
Я спросила себя: ты знаешь эту штуку? Похоже на окно, но здесь не бывает круглых окон, и почему окно в этом коридоре? Странная стекляшка, не находишь?
Да, странная. Что-то очень знакомое, но я не советовала бы тебе вот так сразу подходить и трогать эту штуковину руками.
Почему?
Почему-почему. Тоже мне. Ты ведь ученая уже, знаешь, чем это может закончиться.
Да, но эта штука такая безобидная на вид.
Газеты и туман на вид тоже безобидные, не будь дурой. Что ты, как маленькая, ей-богу.
Тебе лишь бы спорить и запугивать, смотри, ну что тут может случиться. Висит себе на стене кусок стекла, непонятно, правда, зачем он там висит, но это же просто кусок стекла, не топор и не веревка, и не огонь. Чего бояться?
Я бы на твоем месте к нему не подходила. Ну что тебе за радость все время лезть куда-то, в самые неприятности. Не просто так его здесь повесили. Это очередная милая шуточка нашего дорогого хозяина, а ты идешь на провокацию, как последняя идиотка.
Ну да, я идиотка, но я не хочу бояться, мне надоело, поэтому я сейчас подойду к этой штуке и рассмотрю ее.
Ну, как хочешь, я предупреждала.
Да, я так хочу, и не спорь, мне надоело шарахаться от каждой тени, мне…
Я отразилась в нем, как-то вдруг, и – замолчала. Я смотрела на себя и думала, что я сошла с ума, что никого, кроме меня, в Здании нет, никакого хозяина, и что Здание живое.
Примерно двадцать лет страха и подозрительности смотрели мне в глаза, и как-то не верилось, что та, безумная, со встрепанными волосами, та, в зеркале – это я. Было, кажется, еще хуже, чем с голосом. Я смотрела на себя и чувствовала, что в горле набухает забытый уже ком, что сейчас глаза станут мокрые, ресницы слипнутся, а по щекам потечет горькая жалость к себе, и так стыдно, стыдно…
Вон, вон отсюда, куда-нибудь, потому что у нее уже кривятся губы и покраснел нос. Потому что она худая, издерганная, с дрожащими руками, с черными кругами вокруг воспаленных, испуганных глаз. Потому что она не может быть мной, она скорее призрак, тень, забитая сумасшедшая, она вызывает только жалость, жалость и недоумение. И все-таки это не картинка, не обман, это действительно я, такая, какая есть, ведь здесь по-другому нельзя жить. Это подарок мне – чтобы не забывала. Смотри, девочка, смотри – ты, помнится, хотела выйти отсюда? Куда ты пойдешь, где ты сможешь быть – такая? Смотри, девочка, смотри внимательно, запоминай каждую черточку, эти горькие складки у губ, – такие бывают в сорок – эту затравленность и робость в движениях – такие бывают у побитых собак. Нравится?
Смотреть было невыносимо. Я закрыла лицо руками и зажмурилась. Только бы не видеть, Господи, только бы не видеть, только бы…
Отражение тянуло, ждало. Требовало. А у меня уже не было сил ни на что. Я перестала жмуриться и посмотрела в зеркало сквозь пальцы. Отражение поправило жеманным жестом волосы и улыбнулось. По подбородку стекали красные капли. Оно вытерло их тыльной стороной руки, размазав по лицу. Я почувствовала холодную липкую пятерню на своих щеках, попятилась и закричала. По спине галопом мчался озноб, а в голове мелькало: «Я тебе этого плевка не прощу. И того, что крик такой слабый, – тоже. Гадина. Гадина, гадина…» Под рукой не было ничего тяжелого, но ведь это пустяки, правда. Еще не понимая, что делаю, я кинулась к зеркалу, сорвала его со стены и с такой силой грянула об пол, что чуть не потеряла равновесие. Миллионы, миллиарды блестящих мелких осколков брызнули в разные стороны. Я до сих пор, не понимаю, почему ни один из них не попал в меня. А впрочем… Зачем Зданию мелкая месть?
