Владимир Кузнецов - Темные (сборник)
Он захихикал.
Под светом вздрагивал бурый коровий бок, тыкались в щели поросячьи пятачки. За отдельной выгородкой тенью переступала лошадь.
От материных слов туман плыл в голове.
Вроде и хочешь подумать о чем-то важном, а не можешь. Смешно, куда ни глянь. Смех в горле. Дурак дураком.
И руки – промахиваются.
Кое-как Ференц сыпнул добавкой к репе отрубей, залил за день нагретой водой. Кудахча, поглядывая на поросят, размешал получившуюся тюрю.
– Жрать, жрать!
Чуть сам из корыта жрать не принялся.
Но слова скоро схлынули, оставив горечь в сердце и глухую боль в висках. Что-то разошлась мать сегодня…
Потом Ференц долго чистил загоны под похрюкивание и чавканье поросят, менял солому, доил Глашку, сцеживал молоко сквозь тряпочку в приготовленные крынки, муху прибил не словом, а рукой. Подумал, ему бы как мухе – все слова мимо и мимо.
Мать еще не спала, когда он вернулся в дом. Теплилась свеча у лежанки.
– Каша в печи, – сказала мать, отворачивая голову от бумажки с Наставлением. И зашептала: – Нет хуже, чем тратить свет в пустоту, в черную землю, ибо не будет прока в тех словах червю, будет токмо яд…
Ференц выставил чуть теплый горшок на стол.
Каша подгорела, но была вполне съедобной. Ференц зачерпывал и жевал, перебарывая слова Наставления другими звуками: скрипом лавки, скребками ложки, движением челюстей, урчанием желудка. Мать, впрочем, шептала все тише, ниже и ниже опуская к тюфяку темноволосую голову.
– яд гордыни… обернется тьмой…
Раньше Ференц думал, что мать умеет читать, но скоро заметил, что она держит бумажку то одной стороной, то другой и смотрит в корявые значки пустым взглядом.
– …свет вечный…
Не договорив, она захрапела, неловко уткнувшись в собственную руку.
Ференц подождал немного, вытащил из опухших пальцев Наставление, задул свечу. Накрыл спящую мать худой дерюгой. Хотелось сказать ей что-то хорошее, но ведь полыхнет, как есть полыхнет. Поэтому, потоптавшись, он произнес:
– Эх, дура…
А потом долго стоял на крыльце, наблюдая отходящую ко сну Мостырю, черные крыши домов на фоне неба, вертикальные полоски света, пробивающиеся сквозь ставни.
Шпынь, поскуливая, подобрался ближе.
– Ну что ты, псина безмозглая? – наклонился к нему Ференц. – Тоже добрых слов не слышал?
Он огладил собачий бок, попутно выбирая из шерсти соломины и репьи. Шпынь благодарно дышал, шевелил во тьме влажным носом.
– Ладно, – сказал ему Ференц, отнимая руку, – дурной ты совсем. Четырехлапый, а все одно – червь.
Выйдя за забор, он побрел в сторону ручья, где, наверное, уже ждала Яся.
Шелестела трава, на другом конце деревни перекрикивались неясными голосами, но один вроде был Потеев. Смутно белела тропка.
Обойдя мостки, с которых полоскали белье, Ференц свернул на узкую полоску берега, окаймленную камышом и ольхой.
Шагов через двадцать в стороне открылась притоптанная полянка с бревном. Яся услышала его, вскинулась:
– Ференц!
– Ш-ш-ш! – зашипел Ференц. – Вот же горластая!
Яся, пахнущая хлебом, двинулась к нему. Ференц поцеловал ее, сначала, промахнувшись, в подбородок, затем уже нашел губы.
А затем шею.
– Ммм, – сказала Яся, запрокидывая голову.
Они сели на бревно.
– Приготовилась? – спросил Ференц.
– Придумала, – сказала Яся.
Темнота скрадывала ее фигурку, руки, лежащие на коленях, длинную вязаную кофту. Ференц видел только серый овал лица с тенью носа.
– Только осторожно, – сказал он.
– Ага.
Яся приблизилась. От ее дыхания Ференцу вспомнился Шпынь.
– Глу… – прошептала Яся. – Глупенький.
Слово вошло в Ференца тонким жальцем.
Оно было бледное, длинное. Покрутилось, пожужжало у него внутри и, стукнув о ребра, рассыпалось отзвуками.
…лупенький…..упеньки…
Разожмурив глаза, Ференц увидел все то же: ночь, контур Яси, лохматые деревья у Яси за спиной.
– И как? – тихо спросила Яся.
Вместе они следили, как свет слова тает под кожей запястий, предплечий. Будто оброненный в речку на глубину осколок зеркала.
– Ничего вроде, – сказал Ференц. – Не полыхнуло же?
– Нет. Но я глаза закрыла.
– И я.
Они посмеялись, прижимая к губам ладони.
– Я тебя люблю, Яська, – сказал Ференц.
Как-то само у него это вылетело, не со зла.
Сначала разгорающееся свечение зародилось у Яси под левой грудью, а затем, осветив ее всю, испуганно-моргающую, столбом рвануло в небо.
– Ференц!
Ференц свалился с бревна наземь.
Трава, бревно, река, ольшаник – все вдруг стало видным и резким, как днем. Одну Ясю разглядеть было невозможно.
Столб света не собирался утихать.
– Ференц!
– Я это… как же… – Ференц прикрыл глаза рукой. – Я не хотел, Яська!
– Нас убьют!
Яся заплакала.
– Погоди, – заметался Ференц, то и дело поворачивая голову к деревне. Видят? Бегут уже? – Это… Наставление читай! Вслух! Слышишь?
– Д-да… – дрожащим голосом ответила Яся. – С-сло-во тьма избавляет от гордыни и указывает настоящее место. С м-малых лет… Фе-еренц!
– Да?
– Оно не гаснет.
– Я вижу.
А еще он увидел, как с темного склона на берег, подпрыгивая, скатываются фигуры с огоньками свечей и ламп. Кто впереди? Потей? Ощущение непоправимого захлестнуло Ференца.
– Читай!
– С малых лет, – всхлипывая, продолжила Яся, – место человеку – земля. А свет в нем – не его свет, а милость…
– Дура! Гадина! – принялся ругать Ясю Ференц. – Толстозадая! Прыщавая!
Свечение мигнуло, но слишком коротко.
– Уродина!
Кто-то тенью проскочил мимо.
Следующий мостырец сбил Ференца с ног, от берега закричали, кулак заехал Ференцу по щеке, пальцы рванули губу, прилетело в бок, темная на фоне Ясиного сияния возделась бородатая голова. Краем глаза Ференц заметил, как Ясю обходят с мешковиной.
– Я не хотел, – сказал он.
– Ну дак, – кивнула голова.
Затем стало темно.
Очнулся Ференц на земляном полу, головой в гнилой соломе.
Сквозь узкую выемку под крышей проникал свет, не утренний, а жаркий уже, дневной. Солнечные пятна дрожали высоко на бревнах.
На свету болтался пучок травы.
Лабаз чей-нибудь, подумал Ференц. Наверное, и отславословили уже, и поклоны отбили. Теперь решают…
Во рту было солоно от крови, справа не хватало верхних зубов. И дергало болью сердце: Яся, Яся. Дурак я, Яся. Права мать.
Какое-то время Ференц ловил звуки за стенами, но они были обычными – звенел насекомыми воздух, побрехивал пес, издалека доносилось мычание коровьего стада. И кто-то ходил, пофыркивая, почесываясь, поблизости.
Охрана.
Ференц усмехнулся. Кто я? Червь. А вот охраняют же.
Многоголосье вспухло внезапно.
