Стивен Кинг - Дьюма-Ки
— Я забыл его имя, — признался я. — Всю дорогу сюда помнил. А потом забыл.
Реба смотрела в потолок, где застыли лопасти вентилятора. Я забыл его включить. Ребу не волновало, как звали молодого человека, который теперь работал у меня в свободное от учёбы время — Айк, Майк или Энди ван Слайк. Ей всё это было без разницы. Да и чего ещё я мог ожидать от тряпок, засунутых в розовое тело каким-нибудь несчастным ребёнком, которого заставляли трудиться и нещадно эксплуатировали где-то в Камбодже или в грёбаном Уругвае.
— Как его зовут? — спросил я её. И при всей моей усталости, почувствовал прежнюю нарастающую панику. Прежнюю нарастающую ярость. Страх, что такое будет продолжаться до конца моей жизни. Или станет хуже! Меня увезут в санаторий для выздоравливающих — в действительности тот же ад, только заново покрашенный.
Реба не ответила, бескостная сука.
— Я могу это сделать, — отчеканил я, хотя сам себе не верил. И подумал: «Джерри. Нет, Джефф». Потом: «Нет, ты думаешь о Джерри Джеффе Уокере, козёл. Джонсон? Джеральд? Джордж Вашингтон, чёрт побери?»
Я начал засыпать. Начал засыпать, несмотря на злость и панику. Меня убаюкивал тихий шёпот Залива.
«Я могу это сделать, — подумал я. — Напрягись. Вспомнил же ты, что означало СИ».
Я вспомнил, как молодой человек сказал: «Они определили к сносу пару домов в северной части Кейси-Ки, когда береговая эрозия ускорилась», — и в этом что-то было. Моя культя зудела, как безумная. Но можно прикинуться, что зудит культя другого человека, в другой вселенной, а тем временем искать эту штуковину, эту тряпку, эту кость, эту связь…
…засыпая…
«Хотя если сильный шторм вроде „Чарли“ обрушится на остров…» И бинго!
«Чарли», название урагана, и когда очередной ураган приближался к побережью, я включал Метеорологический канал, как и вся Америка, а их комментатора по ураганам звали…
Я поднял Ребу — на мой полусонный взгляд, весила она фунтов двадцать.
— Комментатор по ураганам — Джим Канторе, — объяснил я Ребе. — Мой помощник — Джек Кантори. Грёбаное дело закрыто. — Я положил её на спину и зажмурился. Ещё десять или пятнадцать секунд слушал дыхание Залива. Потом заснул.
Спал до заката. Самым глубоким, самым крепким сном за последние восемь месяцев.
v
В самолёте я едва прикоснулся к еде, поэтому проснулся жутко голодным. Вместо двадцати пяти упражнений на сгибание, чтобы размять травмированное бедро, сделал только дюжину, заглянул в туалет и поспешил на кухню. Опирался на «канадку», но не так тяжело, как ожидал, учитывая продолжительность дневного сна. Намеревался сделать себе сандвич, может, два. Рассчитывал на порезанную копчёную колбасу, но полагал, что подойдёт любое мясо для сандвича. После еды собирался позвонить Илзе и сказать, что добрался до пункта назначения. А уж Илзе электронными письмами известила бы всех, кого заботило благополучие Эдгара Фримантла. Потом мне предстояло принять вечернюю дозу обезболивающих таблеток и изучить оставшуюся часть моего нового жилища. Я ещё не успел побывать на втором этаже.
Чего я не учёл в своих планах, так это изменений в открывающемся из окон виде на запад.
Солнце зашло, но над плоской поверхностью Залива, простиравшегося до горизонта, оставалась яркая оранжевая полоса. Она разрывалась только в одном месте силуэтом какого-то огромного корабля. Силуэт этот напоминал рисунок первоклассника. Трос тянулся от носа к, по моему предположению, радиомачте, образуя треугольник света. А выше оранжевое переходило в захватывающее дух сине-зелёное, как на полотнах Максфилда Пэрриша. Сам я таких цветов раньше не видел… и однако испытал ощущение deja vu, словно всё-таки видел — во сне. Может, мы все видим такое небо в наших снах, но проснувшийся мозг не в силах подобрать для увиденного привычные названия цветов.
Ещё выше, в сгущающейся черноте, уже сияли первые звёзды.
Я более не испытывал голода, пропало и желание звонить Илзе. Мне хотелось только одного: нарисовать то, что я видел перед собой. Я знал, что мне не удастся всё перенести на бумагу, но плевать я хотел, удастся или нет… и вот это радовало больше всего. Притягивал сам процесс.
Мой работник (на мгновение я опять забыл его имя, потом вспомнил Метеоканал, потом подумал: «Джек, грёбаное дело закрыто») оставил рюкзак с рисовальными принадлежностями во второй спальне. Вместе с ним я неуклюже прошествовал во «флоридскую комнату»: одной рукой приходилось нести рюкзак и опираться на костыль. Лёгкий любопытный ветерок взъерошил волосы. Сама идея, что такой вот ветерок и снег в Сент-Поле могли существовать одновременно, в одном мире, казалась абсурдной… прямо-таки научной фантастикой.
Я положил рюкзак на длинный шероховатый деревянный стол, подумал, что надо бы включить свет, но отказался от этой мысли. Я мог рисовать, пока видел, что рисую, а потом сказать себе, что на сегодня всё. Сел, как всегда, скособочась, расстегнул молнию, достал альбом. «МАСТЕР» — гласила надпись на обложке. С учётом уровня моего мастерства выглядела она насмешкой. Я залез глубже и вытащил коробку с цветными карандашами.
Рисовал и раскрашивал я быстро, практически не глядя на то, что делаю. Над произвольно проведённой линией горизонта всё затенил жёлтым — торопливо водил карандашом из стороны в сторону, иногда задевая корабль (должно быть, ему предстояло стать первым желтушным танкером в мире), но меня это не волновало. Когда закончил с полосой заката (теперь он совсем догорал), я схватил оранжевый карандаш, начал водить по жёлтой полосе, уже сильнее. Потом вернулся к кораблю, особо не думая, просто наносил на бумагу чёрные, пересекающиеся линии. Таким я его видел.
Когда закончил, практически полностью стемнело.
По левую руку шелестели листвой три пальмы.
Ниже и подо мной, но не очень далеко, вода прибывала, вздыхал Мексиканский залив, словно у него выдался долгий день, а ещё оставалась работа.
Над головой высыпали уже тысячи звёзд, и прямо у меня на глазах появлялись всё новые.
«И так здесь было всегда», — подумал я и вспомнил фразу, которую произносила Мелинда, если слышала по радио действительно понравившуюся ей песню: «Она зацепила меня на здрасьте». Под моим примитивным танкером и я написал это слово, «здрасьте», маленькими буковками. Насколько я могу вспомнить (а с памятью у меня теперь лучше), я впервые в жизни дал название картине. И если уж говорить о названиях, это — хорошее, не так ли? Несмотря на все последующие потери, я до сих пор думаю, что это идеальное название для картины, нарисованной мужчиной, который изо всех сил пытался больше не грустить… пытался вспомнить, каково это — чувствовать себя счастливым.
